Кайнокъ
Шрифт:
— Звали, товарищ лейтенант? — Веселая «репка» светилась, как намасленный блин.
— Скажите, Саблина, вам знакома Ерохина? Елизавета Ерохина?
— Лизка? — звонко воскликнула Анна. Пирогов отметил, что и «житель села» называл ее Лизкой.
— Да, Ерохина. С Нагорного переулка.
— Еще бы! — Она шире заулыбалась. — Вы у нас один, который ее не знает.
Пирогов вспыхнул. Рассердился. Чуть не взорвался выговором. Но «репка» Саблиной была такая веселая и добрая, что грех кричать на нее.
— Ладно, идите Саблина. — Огорченно махнул рукой.
— А
— Идите. Вы свободны.
Она пожала плечами — чудной, чего я такого ему… И, сияя невинной улыбкой, вышла.
«Узнал ворону, как в рот влетела, — подумал с досадой Пирогов. — То ли глупая, то ли слишком умная».
Он не стал дожидаться темноты, решив, что может вляпаться в некрасивую историю. Гадкое это занятие: в одинокую бабью жизнь лезть.
Двор Ерохиной был, как крепость, обнесен высоким тесовым забором. Просто удивительно, как это «житель села» умудрялся просвечивать глазом доску-сороковку, поставленную на шпунт. Тяжелые ворота, сбитые в «елочку», такая же калитка оказались запертыми. Пирогов постучал, прислушался и сразу уловил легкие, приближающиеся шаги. «Ждала, что ли?» — подумал он и понял, что если и ждала, то не его. Клацнул металлический засов, и Корней Павлович увидел перед собой Лизку, рослую, белолицую, чернобровую, какую-то удивительно домашнюю, располагающую к покою и неге.
«Гетера! Вот это гетера! — подумал Пирогов, вдруг испытав восторг и робость. — А то придумал…»
— Вы ко мне? — спросила она, не очень удивившись. Голос у нее оказался напевный, прямо обволакивающий, как винный дурман.
— Да вот, дома не сидится, а в гости не зовут.
— Заходите. Милости просим, заходите.
Неторопливо, величаво она посторонилась, и Корней Павлович, переступив высокую подворотню, оказался на дощатом тротуаре, ведущем к крыльцу. Лизка закрыла калитку, задвинула кованый засов. Пирогов хотел спросить, зачем она запирается, но сдержался. Лишь отметил мысленно: сила привычки.
— Заходите в избу. Заходите, — сказала она приветливо, даже ласково, вообразив, что он испытывает нерешительность, оглядываясь с крыльца во все стороны.
Изба была небольшая и тесная от пуховиков, подушек, составленных в пирамиды, ковриков, самотканых дорожек, фотографий в рамках по стенам, гипсовых кошек, комнатных цветов.
— Садитесь. — Лизка выдвинула стул на середину комнаты, сама опустилась на краешек пухлой постели.
— Хорошо у вас, — сказал он, оглядывая украшения стен.
— Мирно. Тихо. Чисто.
На круглом столе, застланном плюшевой скатертью, бледно голубел вместительный, чуть не с торбу, замшевый кисет с красной тесьмой и красным шелковым сердцем, вышитым мелким крестом. Настроенный «жителем села» и Саблиной, Пирогов решил было, что это один из случайных трофеев Лизки, но, приглядевшись, увидел, что кисет был новый.
— Рукодельничаете? — спросил он, указав на вещицу и радуясь, что нашел повод продолжить разговор.
— А чо-о делать-то, — пропела она. — Тошно тому, кто сражается, а тошней тому, кто останется.
— Кто
Она улыбнулась виновато.
— Сирота я. Одна. И не мужняя. — Черные глаза ее умаслились.
Пирогов поежился: гетера! Истинная гетера! Древняя Греция и весь современный быт в конце деревенского переулка.
— Чего так-то? — спросил, чуть отодвинувшись.
— Вы о чем?
— Ну это. Сирота. И не замужем.
Она прыснула в ладошку, искристо прищурилась.
— Или нельзя-я?
— Ну, тут, конечно, каждый себе хозяин, — немного оправился от Лизкиных чар Корней Павлович. — Только, думаю я, женщина вы вон какая видная. В самой поре. Самостоятельная.
— Ой, да ну вас! Скажете тоже мне! — Она выставила вперед плечо, положила на него подбородок, глядела исподлобья, но с той же масленой шаловливостью. — Не люблю. Муж — объелся груш. Тоска. Стирай на него, готовь. А он как боров: натрескался и спать.
— Больно уж сурово вы.
— Потому как знаю. Сколь их, женатых, увивается под окном. Верно сказано: чужая жена — лебедушка, а своя — полынь горькая. Вот и не хочу полыном быть.
«А ведь она даже не поинтересовалась, зачем я к ней, — подумал Пирогов. — Что это, наивность или опытность?»
— Тысячи лет существуют люди, — сказал, улыбнувшись кротко. — Столько лет и разговорам о любви. И нет им конца. Это как колодец. Видно, и нам его не вычерпать. — Посмотрел на ходики с лисьей мордочкой над циферблатом, подвижными глазками. — Я к вам по серьезному делу.
— Вижу, что не свататься. У вас своих полон ковш. — Улыбнулась белозубым ртом. — Чудайкин, поди, написал? — И тут же утвердительно закончила: — Он, кто ж еще.
— Кто такой Чудайкин?
— Сосед. Он на вашем стуле сидел не раз. — Пирогов почувствовал себя неловко, будто тем же грешен. — Глупый, противный человек. Думает, если незамужняя, так всякий и заходи.
— Однако замечено, что… вы последнее время. Как бы сказать точнее и без обиды…
— Ему-то какая выгода? Кто он мне? — перебила она.
— Людей настораживает, что вы ночи в бане проводите. — Ожидал, что она испугается, запаникует. А она еще шире заулыбалась, еще масленей сделались глаза. — Прикиньте сами. Не странно ли? Не подозрительно?
Она запрокинула голову, обнажив при этом белую шею, засмеялась, неестественно часто тряся плечами, от чего и груди под цветастой блузкой пошли «плясом».
— Уморил. Ей-богу уморил… — Она обращалась не к Пирогову, а к воображаемому Чуданкину, споря с ним. — Баня!.. Баня — подозрительно!..
— Не столько баня, сколько — кто в ней бывает.
— Ну и бывает. Бывает мил-дружок. Кто мне указ?
— Он женат?
— Кто?
— Да этот… ваш дружок.
— Где ж они нынче молодые, холостые да неженатые?
— На войне.
Он чувствовал, что выглядит в Лизкиных глазах занудой. Беспомощно и глупо. Ему нечего было сказать ей веско и строго. Недоставало предлога. Баня — весь криминал. Но мил-дружок мог остерегаться заходить в дом, зная о соседе Чудайкине. Охота ли множить сплетни?