Кайнокъ

Козлов Юрий Яковлевич

Протянул тетрадный лист в крупную линейку. Ниже размашистого неопрятного текста стояла подпись — Сахаров. И фамилия, и написание ее были знакомы Пирогову. Не так давно он видел их близко.

— Вы не пытались установить причину пожара? — спросил Корней Павлович, пробегая глазами текст.

— Установи се, коль там куча золы осталась да две железки.

— А что опыт говорит на этот счет?

— Опыт? Опыт на опыт не приходится. — Старик пожал плечами, глядел мимо не мигая: наивным простофилей, умным дурачком прикидывался. — Да и не мое дело — причины искать.

На то пожинспектор есть. А мое дело — коня понукать, придется, так из кишки поливать. И писать акт о выезде из депо. Для счету. Для этой — статистики.

— Но статистика предполагает ответ — в чем причина, — сказал Пирогов, приглядываясь к старику. Крепкий, с розовыми пампушками незаросших скул, он был моложе лет, которые называла Ирина Петровна.

«А с чего ему стареть? — подумал вдруг. — Это — пожинспектор, это — начрайотдела… А его дело — из кишки. Да коня понукать… И раньше, поди, не очень гужи рвал. Тлел неторопливо: свежий воздух, хороший аппетит… Себе дешевле жить под легкого придурка».

— Так я чо? — Старик плечи вскинул, пошевелил ими. — Тут не борода нужна, а голова. Ученье специальное. И опять же, я одно брякну, пожинспектор — другое. Конфуз полный!

— Меня не вывод, а ваше мнение интересует.

— Ну ежлив мнение, то я… уже сказал его вчера. Проворовался парень, груз стебанул и в бега подался.

— Где он мог продать столько грузу?

— Да где хошь. Хошь в городе, хошь в деревнях. Мало ли, коль не по карману молебны служит.

От слова к слову старик говорил уверенней. Пирогову, однако, было известно, что некоторые люди увлекаются собственным вдохновением и, начав говорить предположительно, заканчивают убежденно, как по писаному. Поэтому, выслушав, Корней Павлович спросил:

— Другого не предполагаете?

Сахаров обвел его клейким взглядом. Обиделся.

— Ты же спросил, что я думаю. Другое ты сам думай.

Пирогов снова прочел акт. Задержал взгляд на дате — вчерашним числом составлен, на подпись: Сахаров.

— Виноват, вы не состояли в переписке со старшим лейтенантом Ударцевым?

Старик помедлил, точно припоминая, какая договоренность на такой случай была.

— Состояли, — ответил кротко.

— Вы сообщили письменно, что в июне над долиной Урсула летал воздушный шар?

— Не только шар.

— Что еще?

— Я в том смысле, что состоял не только по шару.

Вскинул бороду: вот я какой!

Пирогову неприятно стало. От признания этого. От вида старика — гоношистого через меру — знай и почитай наших.

О сексотах знал Корней Павлович не послухам. Нештатная служба эта, тайная и необходимая, как фронтовая разведка, была при каждом отделе. Она охватывала почти всех кадровиков на предприятиях, в колхозах. Входили в нее кладовщики, бухгалтеры, кассиры, буфетчики, официанты — все те, кто по роду основной работы не был привязан к станку, трактору, швейной машинке, кто по прямому долгу своему обязан был встречаться в течение дня со многими людьми и, расставаясь с ними, не вызывать подозрения: куда он, сукин сын, подевался.

В штате сексотов Ржанецкого райотдела Сахаров

не значился. Несмотря на тонкие намеки о давнем сотрудничестве. А почему? Почему Ударцев не воспользовался готовностью старика послужить органам? Едва ли от переизбытка бдительных ушей и глаз.

— Мы ведь тоже маленько энкэвэдэ, — говорил между тем Сахаров. — И тоже отечество сторожим. От огня. И от дурного человека. Вот ить два дня тому в очереди расходилась одна мадамочка, расквакалась. Из приезжих, между прочим. «Придет Гитлер, всех перевешает!» Это она — мне. Это нас перевешают. А ее, вроде как, нет. Пришлось ввязаться. Призвать к порядку: шпионская рожа твоя! Я те кудряшки-то разглажу.

Пирогов положил акт на стол. Сообщение старика не тронуло его. Знавал Корней таких ретивых борцов. С ними и милиции, и НКВД хлопот выше головы. Попробуй не прими заявление!

— У вас все?

Сахаров точно на стенку налетел. Руки развел, хлопнул по ляжкам. Получилось тяжело. Как только кость не треснула.

— Еще дельце. Такое себе. Но как хошь — решай. Вчера мне бабенку навесили. Эти твои, силикалки, прости господи.

— Милиционеры, — поправил Пирогов.

— Ну да, милиционерши твои. Я им русским языком, а они как турки. Свое кроют. Стыдно сказать.

— Ругаются, что ли? Как кроют?

— Не без того. И слово употребят. Они — молодые нынче ни бога, ни черта. Так ведь навесили бабенку. Городскую. Моя-то сразу — в бутылку: «Или я, или она». Условье мне. Она у меня с дурцой маленько. Правда, по молодости, при старом режиме еще, был за мной грешок… Попался я. И всего-то разок. А вот с тех самых пор ненавидит она свой бабий пол. «Или я, или она!» А мне каково на старости лет? Куда я… И правду сказать, эта городская, только на порог — титьки оголила и… «Где тут у вас умываются?» Срам глядеть, хоть и не святой я.

— Так что вы от меня хотите?

— Вот, здорово живешь! Я ему про Фому, он мне — про Ерсму. Городскую бы, говорю, надо переселить. Не разбегаться ж мне с бабой.

— Может, утрясется? Если нужно, я сам поговорю с вашей женой. Как же так, люди без крова, а у вас площадь позволяет… Да и не на веки вечные это.

— Не доводи до греха. Случится что, кто виноват будет?

— Вы меня пугаете?

— Не-ет! Только зачем человеку жизнь отравлять? Мало ей той блокады, что ли?

— Что вы говорите? Опомнитесь!

— Выслушай меня. У людей спроси. Баба моя на полномочного с наганом собаку спустила… В своем дому — подвинь ее, если не захочет. При Колчаке уходил я в партизаны. Звал с собой. Пугал — ухлопают белые. Ничем не пронял. Дома осталась. Была замест разведчика… Всем заслуженный человек, но с дурцой. А какой спрос с дурака?

«Ты и сам не простачок, — подумал Пирогов. — Старые времена, красные, белые… Пыль в глаза… Самогон, поди, гонишь, старый хрен. Вот и партизан приплел. И разведчицу. А по селу то там, то там сивуха ум застит. Что пили? Где взяли? Нет в магазине водки в продаже. По особым ордерам выдают водку. Значит, кто-то усмотрел и тут нетрудовой источник… Может, потому городская помехой стала?»