Казачка. Книга 1. Марина
Шрифт:
Как эти русские, эти русские, которые живут столь вопиюще бедно. Как они еще осмеливаются не соглашаться, когда им говорят разумные вещи о традициях и корнях стабильности? Их учат уму-разуму, а они словно неблагодарные готтентоты или неразумные зулусы, проявляют какое то необъяснимое упрямство. Это бесило миссис Сэмюэль. Как так можно? Эти русские — они напирают против очевидного, они иррациональны, вся красивая и благополучная жизнь Европы служит доказательством их неправоты. Но они с дурацким упрямством не желают ничему учиться, предпочитая свой опыт. Свой опыт, который
— Вот ты посмотришь, как живет моя кузина Салли. Ее дом был построен еще в тысяча семьсот сороковом году. И он всегда принадлежал их семье. Это традиция. Ты понимаешь меня? Когда твой папа дает тебе свой дом, дом в котором ты родилась — в этом очень важная основа жизни. Это залог уверенности в том, что жизнь будет предсказуемой на много лет вперед. А это очень важно. И я не понимаю, как вы можете жить в России, когда никто у вас не уверен в том, будет ли он жив через пять лет и где будет его дом? Мы хорошо живем потому, потому что мы можем планировать нашу жизнь на всю ее длину. Когда я выходила за Джона, я знала, что через десять лет у нас будет определенный доход, деньги, собственность. И что через двадцать лет у нас будет денег больше, чем было через десять лет после свадьбы. И поэтому мы заводим детей и растим их….
— Мы тоже заводим детей и растим.
— Но вы растите их в Англии…
— Мы вернемся в Россию…
— Ты сумасшедшая. Вы все — все русские, вы все крэйзи.
И далее до самого Саутгэмптона миссис Сэмюэль не проронила ни слова.
Салли. Или миссис дю Совиньи (по бельгийцу мужу, что несколько подпортил чистоту островитянского высокомерия) сама повела Маринку в рашен черч.
Малюсенький, словно пасхальное яичко храм Усекновения Главы Иоанна Предтечи одним боком прибился к бензоколонке «Шелл», а с другой был подпираем громадным рекламным щитом, с которого каждые три минуты подмигивал битл Пол Маккартни, предлагая соплеменникам выпить «тайни галп оф Оулд Скотч», на том якобы основании, что он сам тоже в некотором роде — Оулд Скотч…
Маринка повязала припасенный черный платочек, трижды поклонилась и трижды перекрестилась… Вошла.
Купила свечей на пять фунтов.
Отыскала глазами икону святого Николы — Угодника. Подошла, поклонилась. Прошептала «Отче наш»
Свешница не говорила по-русски.
— Фазер Михаэль будет служить утреннюю службу завтра в девять утра. Исповедоваться? Исповедоваться можно завтра перед службой в восемь утра.
— А фазер Михаэль говорит по-русски?
— Да, конечно… И служба тоже по-русски, вы приходите!
………………………………………………………………………………
А в понедельник вместе с русскими журналами, что она навыписывала для себя, пришло письмо.
От Димы.
Она ждала этого письма.
Мариночка!
Представляешь, десять раз начинал писать и все черкал, бросал в мусор. Столько бумаги дефицитной извел. Все не знал, как начать. Здравствуй, Марина? Или, привет, любовь моя?
Я теперь ведь кроме Уголовного кодекса, да протоколов, которые подписываю, и не читаю ничего. А это портит стиль. А мне так хочется донести до тебя не скупой и сухой факт,
Вот, черт, опять не то пишу!
Марина! Маринка, возлюбленная моя!
Все бы отдал, за пять минут общения с тобой. Только бы на тебя на живую поглядеть.
Друзья мне передали, что у тебя все хорошо. И я уже наполовину счастлив этим. И особенно меня переполняет радость того, что я чем то смог тебе помочь. И сразу хочу оговориться. Пресечь любые мысли у тебя в голове, даже искорку каких то мыслей о том, что теперь жду от тебя какой то ответной благодарности. Поверь, я уже счастлив только тем, что у тебя все хорошо. И не могу даже подумать, что ты истолкуешь мои слова, как некий намек на ожидание расчета. Гони от себя такие мысли. Гони!
Я прочитал, мне передали, что у тебя родилась дочка.
Знаешь, я плакал. И это не от малодушия, не от слабости, а от счастья. Я люблю твою Аннушку как часть тебя. Как лучшую твою часть. И в моей любви к тебе теперь нет целостности без любви к Анечке. Я мечтаю увидеть вас обеих, и прижать к самому сердцу. И если бы мне представился выбор, я бы не раздумывая, отдал бы все за ваше здоровье, свободу и счастье.
Думаю о тебе каждый день. И знаешь, только эти думы и дают мне силы устоять и выжить. Не заболеть, не сломаться.
Думаю, мечтаю. Мечтаю о том, что когда-нибудь, ты сможешь полюбить меня. Хоть бы в десятую часть от той силы, с какою я тебя люблю.
Дела мои пока плохи.
Уже полтора года сижу в тюрьме, а суда все нет. Условия трудные, да что рассказывать, всем известно, как у нас в тюрьме. Не курорт, одним словом. Уж хочу, скорее бы суд, и пусть бы даже и в колонию. Там хоть чуть полегче будет.
Но перспективы вообще есть. Адвокаты крутятся помаленьку. У обвинения все очень зыбко. Так что, я полон надежд на лучшее. И ты — ты моя главная надежда.
Знаешь, у меня никого нет, кроме мамы и вас с Аннушкой и Юлей с Сергеем. Никого.
А мама уже очень старенькая.
И я даже запрещаю ей сюда ко мне приезжать в Ростов.
А вот тебя.
Все бы отдал. За три минуты — на тебя на живую поглядеть.
Любимая. Береги Аннушку. И себя береги.
Твой друг, Дима.
Письмо сильно взволновало ее.
Марина села на скамеечку против взлелеянного миссис Самюэль розового куста, и прижав письмо к груди, как то вся оцепенела. И долго так просидела, пока чуткое ее ухо не угадало легкого попискивания Анечки там — на втором этаже в кроватке возле раскрытого окна.
Поднялась.
Аннушка лежала на спине. Сна — ни в одном глазу. И улыбалась во весь рот с единственными в нем двумя нижними зубками.
— Ди-ди-ди! Пф-ффф!
Сережка просто обозвал ее дурой. Не по-русски, а по-английски. Он в последнее время вообще как то преобразился, завел в Лондоне модных друзей и все только требовал от Маринки денег и денег. Денег побольше. И дома говорил преимущественно на английском.
— Говори по-русски, я терпеть не могу, как ты из себя этакого коренного островитянина теперь строишь!