Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова
Шрифт:
Побежал я к соседу своему, полковнику нашему, Кузьме Ивановичу.
— Так, говорю, и так. Сейчас же посылайте эту статью в Казачий Союз.
А он книгу мне протягивает, ничего себе, увесистая, толстенная и в белой обложке, а на обложке черным по белому: „Казачество".
— Прием закрыт. Будя. Твой Гаморкин запоздал. Восемьдесят знаменитых человек высказалось и будет.
— Так это-ж — Гаморкин.
— Все! Закрыт прием.
Пошел я от него и в голове у меня помутилось. Опоздали мы с Иваном Ильичем. Может самостоятельно выступить в виде открытого письма? По
Но, все-ж: лучше поздно, чем никогда. Вот, что написал в своем ответе на анкету казак Гаморкин.
В левом углу, значит: кто и что?
Иван Ильич Гаморкин казак В. В. Д. не главнокомандующий, не общественный деятель и не „бывший", а настоящий, во всех смыслах непорочный, хутора, тоже доволь-вольно приличного. Все это не упоминается потому, что дома жана и дети остались.
Конечно, нас, простых казаков, и не спросють, как так мы мыслим о Казачестве, а только, всетаки, не мешало и мое письмо уважить, так как мне стукнуло сорок восемь годков и казак я завзятый, и везде побывал, и шкура моя казачья в трех местах продырав-лена во многие международные войны.
Генералы, оно конечно, генералы, помещики, оно конечно, помещики, и коннозаводчики, ученые и писатели оно, тоже конечно, примечательно и приторжественно, а только, где это самое Казачество, чью судьбу предсказывать будут, оно тоже конечно. Одним словом, — конечно.
И вообще много этих — конечно. Дед мой всегда в таких случаях махал рукою: дескать, пускай говорят. А только, станичники, этого самого, мы до того намахались, что и сейчас остановить наши рученьки с кирками, да мотыками, да лопатами — не можем. До того, стало быть, размахались.
Ну, о прошлом, скажем.
Что-ж о прошлом писать? Прошлое прошло, и дерьмом поросло. В.старинку хорошо живали наши деды, пока их к службе не представили. С тех пор, кроме службы, иного ничего и не было. Да и быть, при строгостных порядках, не могло. Все это правда.
А всетаки — куда мы сейчас? Куда бы мы могли ткнуться, если бы захотели? Вот я, например? Кому я нужен? Рассей? А если она меня не захочет такая вот, какая она теперь. Если она скажет, да и скажет: катись, откуда прикатился. Задним ходом, за-границу.
Конечно, как в этом сознаться? Срам и стыд.
Я, — трудно это самое высказывать, — а к тому говорю, нужны ли мы русскому народу теперь, или после, даже, — это большой вопрос. Может быть эмиграция для будущего, умерла. Будет ли Казачество? Да, пока мы живы, от нашего ума это зависит и от нашего единения. А надежда есть. Я, да ты, да ты, — да я — мы одно. А есть еще люди, так из них совсем ничего не выйдет, потому, что сапог ботинку не пара. Так и они. Тут к пояснению скажу: сицилист, большевик, монархист, митрополит, помещик… Когда они договорятся до чего нибудь?
Опять же, — где правда? И если никто не видит, так я вижу.
Вот она правда — погибла старая Россия. Погибла от того, что из разных людей ее лепили: какие подрались, какие расползлись, какие перевелись, но только, нам примера с них не брать. Слава Богу, что мы — казаки. С Россией погибло и служилое Казачество. Родится новое,
А по казачьим делам так:
Если ты казачий интелигент, — так ты и говори то, что казак желает, а не заимствуй у кого нибудь другого. Прислушайся-ка к казаку. Ты — умный, так ты же своему брату, простаку, и послужи.
Хотя иной раз, темный, умней светлого вылезет. А светлый от Казачества и в сторону часто смотрит. Так-то…
А если к тому-ж у табе власть, так ты ее не бойся. Табе она дадена — сымай шашку и рубись.
Не можешь, — какой же ты казак.
Вот и в анкете тоже. Эти самые неказачьи голоса, что на нее заговорят, мы всегда слыхали, а сладко нам жилось? Эх, не могу я складно говорить, когда мине за сердце все щипет. Душа за все вопросы анкетные цепляется, а того не замечает, что уже столько лет висит на веревочке. Но, вот, — крепко мое слово и верно будет сейчас. Кроме себя — никого я вокруг, пока что, не вижу. Правда казачья выходит во мне. Вот тут-во, у казачьей моей груди. Может быть правду мою и прострелят, так что-ж — другой через сотни, может, лет, ее поднимет или раскопает, или найдет, а умереть она не может, — Казачья Правда!
И никому ее не отдадим. Накось, выкуси!
Казаки-то настоящие, может быть по сю пору молчат… Может который прорвется, глядишь — и опять подобрался.
Потому-то эти казаки-молчальники и есть то Казачество, за которое все будут говорить смело и… вдохновенно.
Казачество, милое мое, какое же Ты, выходит, молчаливое дитя.
Слушай-ка, что о тебе скажут:
„Матка у него — Рассеюшка, годков ему сейчас — один год, а в будущем будет — анжынер".
А все-то и не так, черт меня подери с винцерадой вместе.
А все-то шиворот на выворот выходит.
Когда Казачество рожалось, — никто этого не видал. Чье оно — не знают.
Нечего на мамку-кормилицу указывать, как на мать. Рылом не похожи. Сколько ему, — тоже определить не легко. Может он вперед кормилицы своей родился, да в росте заотстал, благодарючи климатическим или иным там условиям.
А что из него анжынера сделают, так это совсем пустые мечты. Все — случай; может из него псаломщик или тентери-вентери какая получится, а? А может и мировой Владыка?
Статья моя, не в пример грустная, и на всякие размышления наводящая, а все-же, поддам и я жару. Скажем, техника.
Настал XXX век.
Коней — по шапке, нет их больше и не нужны! Казачеству от этого не погибать. Спрошу-ка я тебя, станичник: на ероплане джигитовать можно? Можно. Вертуна там или мертвую петельку. Ха-ха-ха… Так вот, скажем, в станице, у каждого казака на леваде в сарайчике — ероплан, а у меня, как у каптенармуса — два. Выскочит есаул:
— Со-о-отня, за мной!
И тут табе каждый на ероплан, не седлать тебе, ничего: фрр… и полетел. Что главное, — это то, что все видать сверху.