Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Кундрюцков Борис А

А тут ешшо Пятиизбянцы проезжали, на возу книги везли.

Поздоровались.

— Што, спрашиваю, за груз?

— Книги, — отвечают, — с Урала, старинные.

Стал я их разглядывать. Обложки из кожи, старые, потемневшие и покоробившиеся, чудными письменами записанные, на углах в железо закованные.

— Да, книги знатные.

— Святые книги. Все в них записано.

— Усе?

— Да-а Чему быть и чего не миновать.

Рассказал и я им, что Казачья Звезда на

небе погасла, а один из стариков усмехнулся, бороду в кулак зажал.

— Слушай-ка, — говорит — мил-человек, Иван Ильич, прочитаю я табе, хуть ты и не старообрядец,

што в наших книгах прописано.

— И погаснет на небе четырнадцатая звезда… Наступит в 1917 году — Царствие Антихристово… А в 1919 году, Красный Дух загонит Белого Духа в море… А спасут нас вольные казаки — люди с пятнадцатой звездой…

Стою я и слушаю. Год-то у нас какой, Евграфыч, вить десятый только. Што-ж — семь годов ждать?

А они:

— Могёть и меньше. Мы ети книги едим сверять на Лабу, в Некрасовскую станицу. Есть там ешшо один из наших, человечек умный и понятливый, — ен проверить.

Ну, а я опять с распросами.

— А спасут — вольные казаки?

— Да-а.

— Кто-ж ето — Донцы, Кубанцы, Терцы или другие?

— Не-ет. Ето будут вольные люди — всякие казаки… Прийдут они из разных стран.

— Да разве есть иде в мире казаки ок-ромя тутошних?

— Нет, да будут.

Хитро так старик мне сказал. Сели они на подводу и поехали дальше. Пять дедов старых. Покрутил я головой. Ты подумай, Евграфыч, с Пятиизбянской станицы на Лабу ехать — книги сверять.

Предсказание у мине однако в уме осталось. Месяц уже прошел, не забыл я его и табе вот рассказал, а они просили ни кому не сказывать — значит, кум, ешшо одна звезда должна погаснуть при нашем спасении, так сказать — пятнадцатая. А какая из них?

Гаморкин посмотрел на звезды, потом улыбнулся.

— Надо коня мово спросить. Конь у мине — звездочёт, сразу определит. Усе понятно, кум?

Я тоже глядел на небо. В душе степной мистицизм будил какие-то смутные чувства и была в них и тревога, и любопытство, и боязнь.

— Верить им, или не верить?

— Верить надо, — серьезно сказал Иван Ильич — деды старые, казаки крепкие, врать не будут. Зря пугать — тоже. Как можно? Да и рази они вруть? Ты подумай, ученая твоя голова, скажем, при сотворении мира сколько звезд было? Больше чем сычас? — Конечно. Оченно даже много. И мелких и крупных. Потом потекло время, побежала жизнь, и стали они меркнуть. Одни падают, другие тухнуть, третьи на кусочки рассыпаются. А деды по книгам за главными наблюдают. Скажем, одна исчезла, другая, третья и тако далее. А они сычас ето в книгу: — Ага, мол, по счету седьмая… Так-так… Высчитают и скажут — близится то-то и то-то: мор, или чума, или война, или што другое. А сычас вот четырнадцатая звезда закатилась. Ды ка-ак раз моя-то. Сколько я ее нее глядел, и-и-и. Сыяла она, сыяла, для нас — казаков, да и погасла. Значит кончится скоро наше беспечальное житье на неопределенное время.

Гаморкин отвернулся и посмотрел на свою родимую речушку.

— Ну, да вот тебе, кум, я это усе сказать могу, а вот гостю нашему, из Арчады — как скажешь? Ен человек — ветеринар не поверит — засмееться.

Внезапно, наступившую тишину прервал голос ветеринара — Петра Карповича. Задремав вначале, он проснулся от комариных укусов и уже, минут двадцать, как слушал Ивана Ильича.
–

— Это ты зря, Гаморкин, так говоришь.

— А рази не правда, Карпыч?

— Нет, конечно. Я тебе лучше расскажу историйку. Был Окружным Атаманом Жидков и в Чирскую, когда начались лагерные сборы, явился казак и отказался выходить на занятия.

Его под арест. Не идет — и все тут. Оказывается, не хочет заниматься для грядущего Антихриста. Тоже с книгами доказывали. — Помру, говорит, лучше на родной земле, чем потом, в грязное дело влезши, прийдется иде нибудь, как собаке под тыном, подыхать. Так ничего с ним поделать и не могли. Весь лагерный сбор в каталажке отсидел.

Ну вот-вот, — подхватил Ильич, — и ети тоже самое говорили. Дык тому же… нет звезды казачьей. И не я один заприметил, а и другие казаки-станичники.

Ветеринар отрезвившись, опять стал наливать нам. Да и сон куда-то пропал. Сделав глоток, я спросил Гаморкина:

— Вот как это понять Красный Дух?

— Ето значит — Красный Дух, враг Божий, супротивник его.

— А Белый?

— Што Белый? Ето наоборот, который за Бога.

— Так за что-ж он в море-то? Разве ему помощи не будет?

— Г-м. Видать не будет.

— Почему-ж так? Белый, Божий, так сказать.

— Может провиниться — буркнул ветеринар, уже равнодушно слушая нас, думая о чем-то другом, а то и просто собираясь опять вздремнуть.

— Во-во, — ухватился за эту мысль Ильич — могёть и проштрафиться. Начнет, скажем, правильно, а под конец и согрешит. Тут ему и смерть, тут над ним и возьмет перевес Красный Дух, загонит его в море…

Петр Карпович громко всхрапнул. Мы с Иваном Ильичом, от такой неожиданности, вздрогнули и почему-то инстинктивно повернули головы на север. Загорелась зарница, и в ее мгновенном блеске, мы увидели розоватые полосы и огненную черту горизонта. Нам пришла одна и та же мысль в голову, но ни я, ни Гаморкин ее не высказали, так она и потухла, как и зарница.

Ильич поднялся и пошел к удочкам.

— Куда, Ильич?

— Пойду принесу одеялку, забыл.

— Науки в голове у тебя много, — неловко и как то неуверенно пошутил я.

Гаморкин остановился.

— Верно твое слово, кум. От такой науки премудрой, как жизнь и будущее толковать, совсем ум за разум зайдет.

— Это-ж как? — угадывая какой-то его особенный, Гаморкинский смысл переспросил я, но он уже спохватился и стал отшучиваться.

— А так. Ум вытолкнет наперед разум, да за его спину то и спрячется.

Гаморкин засмеялся.

— Знаешь ты что-то, Ильич, да не говоришь…

— Знать, может, и знаю… ну дык ето про себя берегём. Наш хутор, может, хоть и ты в ем живешь, а сухари уже сушит…

Он скрылся в темноте, а я полез под лодку. Степь накрыла ночь и только слабо шумели кавыли.

Большая мне охота записывать так-то Гаморкинскую и свою жизнь. Конечно не все, времени просто нет, и может с большими перерывами — ну, так мы на многое и не претендуем. Для себя ведь хорошо, а как другие на это посмотрят — не знаю, да и не важно. Не нравится — пускай лучше напишут, всяк в своих мыслях волен, и излагать их — тоже.

Пролетело и это лето, настала осень. У меня в привычку стало по вечерам на лавочке сидеть, либо с женой, Прасковьей Васильевной, либо одному. Сидишь, думаешь, и от дел дневных отдыхаешь. Сел так-то вот я и на этих днях. Стоял теплый осенний вечерок. Деревья еще не расстались со своим убранством и тени их, падая на землю, были черны и таинственны. А луна была не луна, а так — чудо-юдо. Яркая и белая. Будто круглое сильно освещенное окошко в небе.

Окружающая тишина располагала к возвышенным чувствам и высоким мыслям. Рядом со мной уселся подошедший Гаморкин и через минуту, будто поддаваясь ее влиянию, заговорил медленно и тихо.