Казак на чужбине
Шрифт:
– Мама, мама! Я котятам имена придумала: Морик и Мурик. Мы ж по морю поплывем и они с нами. Да, Морик? Да Мурик? – и она стала тискать сидевших в корзинке котят.
– Да, Даша, да, – молодая женщина устало приоткрыла глаза.
Затем, закуталась поплотнее в совсем не согревающий, потемневший от дорожной пыли, когда-то белый платок, накинутый на бывшее ранее элегантным голубое пальто. Подернула, зябко повела плечами… Вновь слегка придремалась. С моря явно поддувало, знобило…
Увидев, что у сверстницы есть хоть какое-то развлечение, к корзинке с котятами
Вдруг со стороны кормы раздалось несколько револьверных выстрелов. Вздрогнув, любопытные вскинулись на их звук. Ребятишки, протискиваясь среди пассажиров, побежали на корму.
Неподалеку от «Моряка» в зеленоватой морской воде, прядая ушами, беспомощно крутилась красивая породистая гнедая лошадь. В посадочной суматохе и начинавшейся на берегу человеческой истерике, мало кому было дело до этого несчастного, оставшегося без хозяина животного. Прометавшись по пристани и никому не даваясь к себе прикоснуться, она неожиданно резко отпрянула в сторону от пытавшегося поймать ее кавалериста и прыгнула с высокого пирса в море.
Судорожно и беспорядочно перебирая передними ногами, уставая в холодной ноябрьской воде все сильней и сильней, она подплыла к пристани, умоляя глазами столпившихся и кричащих у края людей, чтобы они спасли ее. Протяжно заржала, из последних сил взывая своего хозяина о помощи.
Но пристань была высока, и подняться ей уже было невозможно, да и помочь было некому.
Офицер-кавалерист, видимо хозяин несчастной лошади, с перекошенным от душевной боли и оттого вмиг постаревшим лицом уже понял, что лошадь обречена, и жалость к боевому другу он выразил по своему, как получилось в этот тяжелый для его души момент.
Трясущимися руками он достал револьвер и стал стрелять по лошади. Прицеливаться ему не удавалось, и пули, сначала не долетая, поднимали фонтанчики брызг морской воды; затем несколько пуль все же попало в лошадь, но та все еще оставалась на плаву. Несмотря на ранения, она крутилась на одном месте и продолжала тянуть голову вверх и издавать звуки уже похожие не на ржание, а на захлебывающийся стон животного. Оставленные на берегу у привязи лошади заметались, услышав этот предсмертный голос, и стали тоже откликаться протяжным ржанием.
Офицер, торопливо засунул в кобуру револьвер и выхватил у стоявшего рядом солдата винтовку. Целился недолго и попал с первого выстрела лошади прямо между застывших от охватившего ее ужаса лиловых глаз. Коротко всхрапнув, она, как бы вытянувшись в свой последний прыжок, медленно скрылась в беззвучно принявшей ее морской воде.
Молча и потрясенно наблюдавшие беженцы стали возмущаться:
– Зачем убивать лошадь, она то в чем провинилась? Да еще на глазах у детей!
– Да что же, красноармейцам её оставлять? – резко повернувшись, с трясущимися побелевшими губами со злобой отозвался стрелявший офицер. – Чтоб всякая красная сволочь разъезжала на моем выкоханном коне? Нет
Беженцы повели плачущих детей на свои, занятые с трудом места.
– Она же живая, живая!!! – все время, захлебываясь слезами без конца повторяла Даша.
«Моряк» дал севастопольской бухте свой протяжный прощальный гудок и кренясь на правый борт стал отваливать от пристани, увозя тысячи обреченных на скитания и неизвестность людей.
Корабли выстроились в кильватерную колонну и неожиданно для всполошившихся отплывающих, приостановили свое движение.
– Это все равно, что присесть на дорожку, – так поняли смысл этой остановки пассажиры на «Моряке».
Но оказалось, что остановка была вызвана другим. Из бухты вышел небольшой катер, на носу которого – высокая и стройная фигура в черкеске, перетянутая тонким ремнем. Почти юношеская талия и прекрасный, уверенный и энергичный профиль на фоне солнечного моря.
Офицеры сразу поднесли бинокли к глазам, хотя и без биноклей все уже разобрались, кто приближается к их судну.
По кораблю понеслось восторженное:
– Главнокомандующий! Врангель! Врангель!
Казалось, что именно фигура Главнокомандующего и его твердое спокойствие вызвали воодушевление у собравшихся у борта.
– Здорово молодцы! – обратился Главнокомандующий.
– Здравия желаем, Ваше Превосходительство! – громко ответили на «Моряке».
Врангель повернулся к сопровождающим и вслух, не меняя приветливого выражения лица, проговорил:
– И зачем вас так много едет? Ведь даже я не знаю, что вас там ожидает. Наверняка, новые лишения.
И ему словно в ответ, но не впопад, не сообразуясь со сказанным:
– Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!
Так и потонули в крике последние слова Врангеля.
– Дух не чает. Сердце не может – переговаривались офицеры на «Моряке».
– Какой он молодец! И вид бодрый! И как у него приветствие получилось?!
Врангель стоял на носу катера, который качался на небольшой волне, словно приподнимавшей военачальника, чтобы его все лучше рассмотрели.
– Ура! Ура! Ура! – неслось и неслось вокруг. Этот победный возглас в горестный день поражения снова и снова бился между кораблей, отдаваясь слабым эхом, уносившимся в открытое море.
Теми же крымскими дорогами, по которым уходили, отступая с боями, донские казаки, походным порядком шли разрозненные колонны казаков кубанского корпуса. На развилке дорог колонны кубанских казаков в черных черкесках уходили направо в сторону Феодосийского порта, а повозки с донскими казаками двигались прямо на Керчь.
В Феодосийском порту у причалов под погрузкой стояли пароходы «Дон», «Корнилов», «Владимир», «Петр Регир», груженный ячменем американский пароход «Фаради», и один американский миноносец. Судов для всех желающих решительно не хватало.