Казак на чужбине
Шрифт:
С этими словами дед встал с колоды и по одному стал обнимать и крестить обступивших его казаков.
Однако, тут же прозвучала команда на поход, и конная колонна снова устало вытянулась в сторону Керчи.
Как и пообещал этот какой-то полусвятой, полусумасшедший по виду дед, красные из Крыма казачьи и другие части всё-таки выпускали.
Их войска, невидимые за холмами, напоминали жирного кота, который загнал мышь в угол станичного амбара и зная, что ей некуда деваться, а сытость от ранее съеденных мышей даёт о себе знать, начинает играть с мышью и даже отпускать её достаточно далеко.
Для казаков Донского гундоровского георгиевского полка игры в кошки мышки с красными закончились. Тремя колоннами гундоровцы входили в Керчь. Одна часть полка перед этим принимала участие в рассеивании окончательно обнаглевших зеленых, вторая – стояла в аръергарде последним заслоном на равнинной части Крымского полуострова, а третья, самая многочисленная – подошла к окраине Керчи с обозом и даже с небольшим гуртом истомленного переходами скота.
С восходом солнца 2 ноября 1920 года многие улицы Керчи заполнились вооруженными всадниками. Оружие и снаряжение было у них казачьим, а обмундирование английским: длиннополые серые шинели и френчи зеленоватого сукна с большими нагрудными карманами. Красные полоски лампас, наскоро пришитые и растрепанные в дороге, говорили о принадлежности всадников к казачьим частям.
Почти у всех казаков сзади седел виднелись черные кожаные и бывшие когда-то белыми, полотняные переметные сумы. Наполненные разным добром, они словно притягивали чужие взгляды и заставляли почти всех казаков, охраняя свое походное добро, постоянно оглядываться по сторонам. Всадники колоннами входили в город, останавливались по команде сотенных и взводных командиров и спешивались с лошадей. Не было среди них ни шумных разговоров, ни смеха, ни бесшабашной разудалой матерной ругани, что всегда сопровождает прибытие войсковой колонны и остановку после марша.
Казаки с тревогой посматривали в сторону моря, сосредоточенно о чем-то своем раздумывали и ждали приказа.
– Снова море, – с тревогой бросил есаул Антон Швечиков своему неразлучному другу сотнику Сергею Новоайдарскову, спрыгивая с коня и радуясь выдавшемуся хотя бы небольшому отдыху от седла и дороги.
Тот, также умаявшийся от похода, охотно отозвался:
– В Новороссийске в марте этого года мы его уже видели. Тогда оно нас не обрадовало, да и сейчас тоже. Но тогда, Антоха, мы с Кубани в Крым эвакуировались, правда, без тебя, ты тогда по кубанским плавням шарахался. Куда, интересно, сейчас отправят? Говорят, на Туретчину, черт ее побери…
Командование выставило на припортовых улицах пикеты и потребовало, чтобы войска двигались налегке, взяв с собою только самое необходимое и, разумеется, в первую очередь – оружие. А что для казака необходимое, если впереди неведомая дорога, да еще не по суше, а по морю?
Два казака гундоровского полка Зендиков Никифор и Плешаков Игнат навесили на себя столько переметных сум, чувалов и оклунков, что не каждая лошадь на себе такую ношу вынесет. Вахмистр их сотни насмешливо спросил:
– А вы, казачки, случаем не из цыганских родственничков будете?
– А то, как же!
– Ну, несите, несите, – махнул рукой не менее хозяйственный вахмистр, – а если что-то и бросите, так свое же, ругать сейчас некому. Но оружие, слышите, – не бросайте.
Керчь, окруженная невысокими горами, скорее холмами, не радовала привычных к степным просторам казачьих глаз. Грязные, давно не убиравшиеся улицы, кривые переулки с облупившимися и не беленными домишками были забитые разномастным людом. Были здесь чиновники, в пальто полувоенного покроя, с женами, стерегущими и пересчитывающими запыленные чемоданы, которые так и норовила украсть керченская беспризорная шантрапа. Крутились какие-то темные личности в котелках и с тросточками, которыми они как бы невзначай прощупывали, будто споткнувшись, узлы и баулы. Жители небольших двориков оценивающими взглядами всматривались в чемоданы и кофры беженцев и про себя постоянно прикидывали, удастся ли чем-либо поживиться в этой всеобщей суматохе.
Два брата Уляшкиных отказались отдавать своих строевых коней незнакомому коноводу. Да и не отдавать вовсе в надежные руки, а просто привязать за повод к любой придорожной акации.
– Давай к порту поближе проберемся, может там какой-нибудь конский транспорт и найдем. Не может быть, чтобы всех коней побросали. Ладно, простым казакам дана команда налегке в порт идти, а как начальники без своих коней?
– Ты что начальник, что ли? Дальше подхорунжего не выбился.
Старший брат Федор получил свое первое офицерское звание подхорунжего за боевые отличия и очень им дорожил, также как и всем, что было связано с воинской службой.
– Начальник, не начальник, а строевой конь мне родней родного, можно сказать, как и ты, – осадил он своего младшего брата Андрея.
И Уляшкины проходными дворами и кривыми переулками стали пробираться в порт. Чем ближе к нему, тем больше и плотнее, многолюднее толпы разгоряченных людей. По пристани, распугивая и сбивая в воду вовремя не увернувшихся казаков, метались испуганные брошенные кони с развевающимися поводьями.
– Ну, и где твой конский транспорт?
Лучшим ответом на этот вопрос была открывшаяся картина порта, в котором вовсю шла эвакуация войск.
Грузились они сначала беспорядочно, кто как мог и у кого как получалось. Швырялись чувалы и оклунки через борта, перебрасываемыми веревками втаскивались скудные казачьи пожитки. Со стороны могло показаться, что идет не посадка воинских частей на корабли, а штурм осажденной и отчаянно сопротивляющейся врагу крепости. Командиры метались по пристани, кричали и призывали всех к порядку, но их никто не слушал. На всех накатывало отчаяние, злоба, страх.
Морского транспорта, как и в других портах, также на всех желающих явно не хватало. Настоящая паника еще не началась, но в воздухе носился её запашок, заставляя совершать людей ранее не совершаемое. И чем дольше грузились корабли, тем больше собиралось на причалах эвакуируемых, желающих на них попасть.