Казанова
Шрифт:
Какое же впечатление в целом вынес Казанова из этих различных встреч, все менее дружественных и все более нервных и напряженных? [91] «Я ушел, вполне довольный тем, что урезонил этого атлета, однако у меня осталась на него досада, заставившая меня десять лет кряду критиковать все, что я читал старого и нового из произведений этого великого человека. Сегодня я в этом раскаиваюсь, и все-таки, читая свои публикации против него, нахожу, что был справедлив в своих осуждениях. Мне следовало молчать, уважать его и сомневаться в своих суждениях. Мне следовало подумать о том, что, не будь насмешек, из-за которых он мне не понравился на третий день, он показался бы мне превосходным во всем. Одно это соображение должно было призвать меня к молчанию, но разгневанный человек всегда считает, что прав. Потомки, читая меня, отнесут меня к числу Зоилов, а ничтожная репарация, которую я приношу ему сегодня, возможно, останется непрочитанной» (II, 424). В «Опровержении “Истории Венецианского государства”, написанной Амело де ла Уссе» (1769) и в «Избранном из книг “Похвалы” Вольтеру из разных авторов» Казанова нападает на Вольтера, стремясь, однако, уточнить в первом из этих произведений, что действует отнюдь не из злопамятства
91
Если только рассказ о них Казановы точен. По его словам, он провел часть ночи и следующий день, записывая три своих разговора с Вольтером и подробно, и в кратком пересказе (II, 425). Впрочем, объемистый том записок, которые он якобы составил, не был обнаружен в Дукских архивах. Хотя специалисты не высказывают никаких сомнений в подлинности визита Казановы к Вольтеру, несмотря на некоторые хронологические ошибки, они все же признают, что он, наверное, представил беседы по-своему. В «Избранном из книг “Похвалы” г-ну де Вольтеру», вышедшем в 1779 году, за десять лет до начала работы над «Мемуарами», Казанова приводит совершенно иную версию дискуссии по поводу «Макаронии»: объяснение якобы состоялось письменно, а не устно. «Однажды Вольтер после ужина привел меня в свою библиотеку: он показал мне “Похищенное ведро”, “Моргант”, “Мальмантиле” и много других книг (…). Когда я спросил, читал ли он “Макаронию” Мерлина Кокаи, он холодно ответил: это что за книга? Я много рассказал ему об этой поэме и о странном Кристофоро Фоленго, ее авторе, но он слушал, не отвечая. На следующий день я направил ему в “Де-лис” экземпляр макаронической поэмы, к которой написал комментарии. Он принял его, но впоследствии так и не сказал мне о нем ни слова. Однажды я рассказал об этом в Женеве одному из моих друзей, который тотчас написал Вольтеру, что мне любопытно узнать, понравилась ли ему история Бальдуса. Вольтер ответил: нужно иметь причудливый вкус, чтобы наслаждаться Мерлином Кокаи. Мне досадно от того, что где Казанова возомнил, будто сделал мне приятный подарок; я охотно вернул бы его, поскольку это бессмыслица. Задетый за живое, я написал ему по-итальянски письмо, сказав в нем: я полагаю, что все вещи, которые вам нравятся, хороши, но я не убежден, что все, что вам не нравится, плохо. Он мне не ответил, и мы больше не видались. Если бы ему пришла мысль мне ответить, свет увидал бы его письмо напечатанным рядом с моим и таким образом узнал бы, которое из двух смешнее». Очевидно, Вольтеру было меньше дела до Казановы, чем тот надеялся. Однако ничто не мешает думать, что Казанова несколько подстроил факты к своей выгоде. Мне все-таки трудно поверить, чтобы Вольтер уделил столько времени человеку, который в его глазах был всего лишь занятным венецианцем.
Такая настойчивость странно напоминает самоопровержение. В самом деле, мне кажется, что Казанова, явившийся к Вольтеру, чтобы себя показать, поговорить и покрасоваться, как обычно, несколько утратил свой пыл и был разочарован приемом французского философа. В кои-то веки не он блистал ярче всех, срывая похвалы. Хотя Ш. Тома утверждает, что, судя по поспешности, с какой он записал все три разговора, «посещение Фернэ понравилось Казанове», поскольку «удовлетворило его любовь к слову-спектаклю, придворному представлению и ораторскому состязанию», в этом можно законно усомниться, глядя, как он впоследствии взъелся на Вольтера. Эдуард Мейниаль полагает, что прием, оказанный Вольтером Казанове, не был для него лестным: он очутился перед аудиторией, преданной делу мыслителя, к тому же провинился в том, что не стал курить фимиам кумиру. Более того, между 1760 и 1765 годами из-за состояния здоровья Вольтера приемы были ему в тягость, особенно если они затягивались, и возможно, его раздражало упрямство гостя, который как будто этого не понимал. «Он был слишком занят собой, своими позами, своими речами, эффектом, который должен был произвести, чтобы проявить ожидаемую чуткость. Он хотел понравиться и не понравился, не сумев забыть о себе, когда нужно». Он вел себя так, как будто Вольтер был его собратом, тогда как сам он почти ничего не написал, и можно быть уверенным, что Вольтер сумел обозначить дистанцию между собой и этим нахалом, принимавшим себя за равного ему. Кстати, вот что отметил Вольтер по поводу Казановы в письме к Тирио от 7 июля 1760 года: «У нас тут один забавник, который вполне мог бы сочинить нечто вроде “Похищенного ведра” и описать врагов разума во всем избытке их нахальства. Возможно, мой забавник напишет веселую поэму на сюжет, который таковым не кажется». Шесть небрежных и слегка презрительных строчек – только и всего.
В героическом жанре, позволяющем ему снискать покровительство вельмож, репертуар Казановы включает два больших рассказа, которые он десятками лет будет твердить по всей Европе: величайшим его торжеством является, конечно, повествование о знаменитом побеге из венецианской тюрьмы, но он также использует и другой выигрышный пассаж – пресловутую историю о варшавской дуэли с гетманом Браницким. Рассказ о побеге, шедевр в том смысле, который вкладывали в это слово средневековые мастера, длился не менее двух часов, и речи не могло быть о том, чтобы сократить его, ужать, порушить. Явившись в Париж после побега, он первым делом наведался к г-ну де Шузелю. Тот сообщил, что аббат де Берни частично пересказал ему историю его побега, и спросил, каким образом ему это удалось:
«Эта история, монсеньор, длится два часа, а мне сдается, что ваша светлость торопится.
– Расскажите ее вкратце.
– Она длится два часа в своем самом кратком варианте.
– Подробности вы сообщите мне в другой раз.
– Без подробностей эта история неинтересна.
– Ну что ж.
– Отлично. Тогда я скажу вашей светлости, что государственные инквизиторы заключили меня под свинец. Через пятнадцать месяцев и пять дней я продырявил крышу; проник через слуховое окно в канцелярию, разбил ее дверь; спустился на площадь; сел в гондолу, которая перевезла меня на твердую землю, откуда отправился в Мюнхен. Оттуда я приехал в Париж, где имею честь вам кланяться.
– Но… что значит под свинец?
– Это, монсеньор, длится с четверть часа.
– А как вы продырявили крышу?
– Это длится полчаса.
– Почему вас туда посадили?
– Еще полчаса.
– Я думаю, вы правы. Красота любой вещи зависит от подробностей» (II, 19).
Впрочем, случалось, что рассказ шел из рук вон плохо, если Казанове не выказывали уважения, какого он заслуживал; например, в Риме, когда кардинал Пассионеи пригласил его к себе в ранний час, чтобы послушать рассказ о побеге, «о котором ему говорили с восхищением.
– Охотно, ваше высокопреосвященство, но он длинен.
– Пускай. Мне говорили, что вы хорошо рассказываете.
– Мне сесть на пол?
– О нет, у вас слишком красивый костюм.
Он позвонил. Сказал вошедшему дворянину, чтобы тот велел принести стул, и лакей принес мне табурет. На сиденье без подлокотников и спинки меня обуяло раздражение, я рассказывал плохо, и в четверть часа все кончил.
– Я пишу лучше, чем вы говорите, – сказал он мне»(II, 604).
Жутко раздраженный, Казанова уродует свой рассказ, который ему не позволили изложить в наилучших условиях. В конце концов он опубликовал описание своего побега из Пьомби, обкатанное по всей Европе в многочисленных повторениях перед самой разнообразной публикой, – по его словам, чтобы поберечь силы. Из-за того, что его приходилось пересказывать слово в слово, за исключением кое-каких незначительных вариаций и мелких прикрас, рассказ превратился в сущую каторгу, в изнурительный труд. Лучше уж изложить его на бумаге. То, что раньше было для Казановы удовольствием, случаем блеснуть и показать себя в обществе, стало настоящей поденщиной, настолько постоянный повтор утомил его, что это превратилось в тяжкую муку, поскольку теперь ему приходится сталкиваться с трудностями произношения.
«Совершенно отличный от героического рассказа, есть еще рассказ эротический, предназначенный для женщины, который должен возбудить ее настолько, чтобы она захотела сама стать героиней рассказа будущего. Такое впечатление, что Казанова не только никогда не сожалел о только что покинутой им женщине, но еще и использовал ее повествовательно, чтобы покорить другую» [92] , – пишет Ш. Тома. Рассказ о любви с предыдущей, который должен разогреть и распалить красотку, готовит постель для последующей. Так, ухаживая на Корфу за М.Ф., которая проявила себя очень неуступчивой, он рассказывает ей одну эротическую историю за другой.
92
Chantal Thomas, op. cit., pp. 82–83.
Рассказывать о себе – тем более приятно, что нет никакой необходимости лгать и подтасовывать факты, чтобы снискать благожелательность и дружбу тех, кто тебя слушает. Наоборот! «Это постоянное счастье, которое я испытывал вплоть до пятидесяти лет, пока не оказался в стесненных обстоятельствах. Встречая честных людей, любопытствовавших узнать историю удручавшего меня несчастья, я рассказывал ее им, и всегда внушал им дружбу, которая была мне необходима, чтобы они были ко мне милостивы и мне полезны. Уловка, которую я для этого использовал, состояла в том, чтобы рассказывать обо всем правдиво, не опуская некоторых обстоятельств, о которых нельзя говорить, не обладая мужеством. Единственный секрет, которым не все могут воспользоваться, поскольку большая часть рода человеческого состоит из трусов; я знаю по опыту, что правда – это талисман, чары которого действуют неизменно, лишь бы ее не расточали плутам. Я считаю, что преступник, который посмеет сказать правду непредвзятому судье, скорее получит прощение, нежели невиновный, пытающийся лукавить. Разумеется, рассказчик должен быть молод, или, по меньшей мере, не стар, ибо старому человеку вся природа враг» (I, 116).
Вот прекрасный пример крайнего нравственного двуличия Казановы: сначала хочется похвалить его искренность и стремление говорить правду другим. Однако следует тут же сделать поправку: в его устах правда, понятие более стратегическое, нежели нравственное, – лишь одна из уловок, самая хитрая из всех, поскольку заключается в том, чтобы не пользоваться никакой маской. Надевать личину – уловка куда более грубая. У Казановы даже правда может стать «безнравственной».
XXII. Мадрид
Галантность в этой стране может быть только скрытной, поскольку она ведет к наслаждению, которое превыше всего, однако запретно. Отсюда – тайна, интрига и смятение души, колеблющейся между долгом, установленным религией, и силой страсти, которая с ним борется.
В ноябре 1767 года Джакомо Казанова, вероятно, уже забыл, вернее, решил покрыть забвением старую и некрасивую оккультистскую историю с госпожой д’Юрфе, однако маркиза и ее семейство, изрядно обобранные, ничего не забыли. Однажды, спокойно сидя на концерте, он услышал, как один молодой человек поносит его, утверждая, что он обошелся ему по меньшей мере в миллион. Джакомо тотчас пригрозил этому горячке, который захотел с ним драться, – это был племянник маркизы. Через день кавалер ордена Святого Людовика передал ему тайный приказ, подписанный королем, по которому ему предписывалось покинуть Париж в двадцать четыре часа и королевство – в три недели, по той единственной причине, что так угодно его величеству. Казанове не нужно подробных объяснений. Он знает, что бывает в подобных случаях. Надо торопиться. По счастью, у него все-таки остались друзья во французской столице. «Княгиня Людомирская, бывшая тогда в Париже, дала ему рекомендательное письмо к графу д’Аранда, главе испанского правительства, а маркиз де Каррачиоли, верный друг, снабдил его рекомендациями к князю де ла Католика, неаполитанскому посланнику в Мадриде, к герцогу де Лоссада и к маркизу де Мора Пиньятелли», – сообщает Ривз Чайлдс. При таких условиях можно надеяться, что все двери будут перед ним раскрыты, что ему окажут теплый прием и что его пребывание в столице Испании пройдет как нельзя лучше. Более того, у него есть паспорт, подписанный самим герцогом де Шуазелем, все еще министром, что позволяет ему располагать по своему усмотрению почтовыми лошадьми.