Казароза
Шрифт:
Дверь открыла его жена с заплаканными глазами, сказавшая, что Михаила Исаевича арестовали еще днем. Увели прямо с занятий. Один студент приехал на велосипеде и рассказал.
— Не знаете, за что? — спросила она.
— Нет, — ответил Свечников.
Вагин опять почувствовал, что это неправда.
Они вышли на улицу и по Соликамской двинулись вниз, к Каме. Не доходя до нее двух кварталов, свернули на Монастырскую. Слева остался роскошный, с портиком и зимним садом на крыше, дом купца Мешкова. Его посеревшие растрескавшиеся колонны в сумерках выглядели белыми и чистыми, как раньше.
Миллионщик и меценат, подаривший городу четырехэтажное здание для открытого пять лет назад университета, Мешков когда-то покровительствовал революционерам всех мастей.
Еловые леса стояли на берегу, закат сыпал розовыми перьями. В легких шитиках покачивались на волне рыбаки. Из Камы выходили в Чусовую, оттуда — в Сылву, смотрели на белые известняковые обрывы, на пологие холмы, где перед походом в Сибирь зимовал Ермак.
«При виде такой красоты, с двадцатирублевым вином в бокале, — рассказывал Осипов, — мне хотелось забыть о наших распрях, стать не эсером, а просто человеком, просто божьим созданием перед лицом вечной природы». Увы, тут он был одинок. Никто из пассажиров не разделял его чувств, все грызлись друг с другом, объединяясь лишь для того, чтобы бойкотировать очередного победителя. Впрочем, продолжалось это недолго. Вскоре Мешков разочаровался в революции, увлекшись постройкой передового ночлежного дома, позднее безжалостно отобранного им у бродяг и переданного под университет. К тому времени его через филантропию, по дороге слегка царапнув об американских духоборов, взявших у него деньги, но Льву Толстому сказавших, что ничего не брали, круто вынесло к идее основать в родном городе первое на Урале высшее учебное заведение. Давать деньги революционерам он перестал, и они не простили ему измены. В одну из непроглядных октябрьских ночей, когда «Олимпия» стояла у причала, на ней взорвалась бомба. Эсер Баренбойм зашвырнул ее в окно хозяйской каюты, но теперь жандармы быстро его поймали. Как выяснилось, санкцию на этот акт дали местные комитеты всех партий, включая те, что являлись принципиальными противниками террора.
К вечеру на западе сошлись облака, быстро темнело. Уже на Монастырской показалось, что за ними кто-то идет. Вагин обернулся. В квартале от них смутно знакомая мужская фигура быстро прижалась к забору. Все произошло в точности, как вчера вечером, по дороге из Стефановского училища. Человек, похоже, был тот же самый.
— По-моему, за нами следят, — шепнул Вагин.
— Знаю, — спокойно отозвался Свечников.
— Кто это?
— Не бойся. Свои.
— Но почему? Что им нужно?
— Знать правду.
— Какую?
— Ту же, что и нам.
Более внятных объяснений не последовало.
— Пришли, — объявил Свечников, останавливаясь на углу.
Жена выгнала Осипова за пьянство, но кто-то из почитателей его таланта выхлопотал ему клетушку в национализированном и разбитом на секции доме купца Чагина, который вслед за Мешковым бежал на восток. Большие комнаты были перегорожены, подсобные помещения превращены в жилые. В бывшем коридоре обитал скорняк-татарин с таким количеством детей, будто у него была не одна жена, а целый сераль. Это жилье он выкроил из удачно
Тут горела керосиновая лампа, хозяин сидел за столом. На болванках перед ним торчали две шапки. Одна, готовая, дожидалась заказчика, другая была вывернута наизнанку, засаленным ватином наружу, и служила игольницей. Под потолком, распяленная на веревках, сохла выделанная собачья шкура, похожая на парящего в воздухе гигантского нетопыря. Кисло пахло щелоком и сырой мездрой.
Осипов квартировал за переборкой, но дома его не оказалось.
— С утра как ушел, так и не приходил, — сказал татарин.
На всякий случай Свечников подергал фанерную дверь. Она отворилась и встала колом, зацепив пол. Верхняя петля была оторвана.
— Красть у него нечего, — объяснил татарин и вздохнул не то с осуждением, не то с завистью к соседу, живущему как птица небесная.
Он принес лампу. Вошли в комнату. Тени вжались в углы, и на стене Вагин увидел старую афишу с надписью по верхнему краю: Летний театр.
Ниже, вынырнув из темноты, закачались на пожелтевшей бумаге крупные буквы: ЗИНАИДА КАЗАРОЗА.
Еще ниже, шрифтом помельче объявлялась программа концерта, состоявшая всего из двух слов: Песни Алисы.
Наконец в самом низу жирными буквами сообщалось: В театре тепло.
Отсюда можно было заключить, что концерт состоялся не летом и не зимой, когда в летнем театре вряд ли может быть тепло, а весной или ранней осенью.
Эта догадка подтвердилась, едва Свечников поднес лампу к афише. Вверху проступила дата: 26 сентября. Год не указывался, местонахождение театра — тоже.
Зато сбоку обнаружилось написанное карандашом четверостишие:
Таитянка, волшебная птица,Что поет на вечерней заре,Домик розы, печальная жрицаНа кровавом чужом алтаре.На тумбочке возле кровати лежала папка для бумаг, в ней — стопка машинописных страничек. Папку принесла Майя Антоновна, сказав, что ему это будет интересно почитать.
Свечников открыл наугад:
Когда в середине 30-х гг. начались гонения на эсперанто, Ида Лазаревна была вынуждена уехать из Москвы и вернуться в родной город. С немалым трудом удалось устроиться преподавательницей русского языка и литературы в среднюю школу. В те годы ей приходуюсь несладко, но для нас, ее коллег, было большое счастье иметь рядом с собой такого эрудированного и доброжелательного человека. Семьей она не обзавелась, и мы, учителя, часто собирались в ее уютном деревянном домике на Малой Ямской, 3. В нем было холодно зимой, но по весне, когда в палисаднике под окном веранды расцветала сирень, дом оживал. На веранде мы устраивали вечера поэзии, которые у нас так и назывались — Сиреневые вечера…
Это были воспоминания об Иде Лазаревне. Коллеги написали их после ее смерти и передали на хранение в музей школы, где она проработала почти тридцать лет.
Он прочел еще кусок из конца:
Будучи на пенсии, Ида Лазаревна не сидела сложа руки. Она составила и попыталась издать «Сборник упражнений по орфографии», в 1961 г. посылала его в Москву, в Учпедгиз, но из столицы рукопись вернули на усмотрение городских властей. Недоброй памяти директор института усовершенствования учителей Рогачев, позднее снятый с должности за злоупотребления, не нашел ничего лучшего, как отдать сборник на рецензирование. В полученной рецензии говорилось, что труд Иды Лазаревны не соответствует требованиям школьной программы. Впрочем, рецензент не исключал возможность издания этой работы в серии «Из опыта». Сегодня сложно судить, насколько он был прав. Рукопись не сохранилась…