Каждому своё
Шрифт:
Наверное, именно это и заставило меня навестить Ясную Поляну, где я спросил писателя:
– Как вы относитесь к императору Наполеону?
– А я не желаю и слышать об этом негодяе, - ответил Лев Николаевич. Светлых сторон в его личности вы не сыщете. Сначала исчерпайте до дна все страшное и темное, что ему присуще. Тогда на самом дне, может, и сыщется единая крупица добра... Жалкая, обрюзгшая фигура человека с брюхом. Вон он, я вижу, шляется по острову Елены в своей дурацкой шляпе, изображая гения. Авантюрист в политике. Международный бандит, живший доходами с убийства ни в чем не повинных людей... Все ради славы!–
Бонапартистская легенда о Наполеоне, излишне приторная, для Толстого, конечно же, была отвратительна.
– Его вознес Беранже, ему бряцал на кимвалах Байрон, кадил ему наш Лермонтов, потом притащили в Париж разложившийся труп, стали кричать о герое... А был ли Наполеон героем? Как человек, он попросту малоинтересен, даже фигуры Барраса и Мюрата цельнее и забавнее. Мазурик он, вот кто! поставил точку великий писатель.– Это дуракам кажется, что Наполеон был двигателем мира. На самом же деле - ребенок с игрушечной лошадкой, сидя на которой он воображает, держась за тесемочки, будто он руководит чужим движением...
Писатель-гуманист, Толстой отвергал кровопролитие, он отвергал войны как способ разрешения политических задач: "Египетская экспедиция злодейство. Ложь всех бюллетеней - сознательная... На Аркольском мосту упал в лужу, то есть не шагал со знаменем, как изображают на картинах. Любит ездить по полю битвы. Трупы и раненые - его радость. Брак с Жозефиной успех в свете. Три раза исправлял реляцию сражения Риволи - все лгал... И потом это сумасшествие - принять в свое ложе дочь кесарей" (Марию-Луизу).
– Ложь и величие, - говорил Лев Толстой, - потому только, что слишком велик объем преступлений. И в конце жизни - позорная смерть... Он фальшив насквозь, как публичная женщина. Вы, мол, простые люди и дурачки, а я, гений, вижу в небесах свою звезду... Никогда не пишите о Наполеоне!
– Лев Николаевич, но вы-то писали.
– Жалею, что многого не знал тогда. Теперь самый драгоценный материал - все о Святой Елене! И как он там притворялся великим. Меня страшно волнует это чтение. Его поза там гадка и отвратительна. Ах, какая жалость, что я не коснулся еще этой темы. Помните, молодой человек, для нас не может быть Наполеона с развернутым знаменем на Аркольском мосту - это подхалимы придумали. Для меня есть Наполеон, упавший задницей в грязную лужу. Вспомните его трусость восемнадцатого брюмера. Вот он, подлинный Наполеон! А вы мне тут говорите - герой... величие... слава... Чепуха все это.
Софья Андреевна Толстая предложила мне чашку чаю, но я уже потянулся к шляпе и зонтику:
– Благодарю, мне пора на поезд.
– Вы куда собираетесь ехать?– спросил Толстой.
– Спешу застать в живых последнего офицера "Великой армии", последнего кавалера медали "Острова Святой Елены".
– Как?– удивился Толстой.– Еще не все передохли?..
Свою мнимую встречу с писателем я прошу отнести к 1880 году, когда Лев Толстой рассуждал о Наполеоне примерно так, как описано мною выше. Из Тулы я выехал в Саратов, и там мое последнее интервью станет концом этого романа...
* * *
Саратов - душный, пыльный, жаркий, в садиках обывателей поникли чахлые ветви акаций. Городовой в белой рубахе беззаботно дремал, прислонясь к тумбе, обклеенной афишами о гастролях Николая
– Есть тут, правда, один, только не Савен, а - Савин. По-французски да, горазд, так и сыплет... Идите, сударь, на Грошовую, там и спросите. Да и на воротах писано...
Мне уже приходилось читать, что Савен-Савин учил французскому языку молодого Н. Г. Чернышевского; теперь нет и Чернышевского, а его учитель еще здравствует. На пустынной Грошовой улице выглядывал из зелени крохотный домишко в три окошка, на калитке висела дощечка с надписью: "Дом поручика Николая Андреевича Савина". Внутри дворика квохтали куры, седая старуха полола редиску, в медном тазу, булькая, варилось клубничное варенье. Бодрый старичок сидел на завалинке с красной лентой Почетного легиона в петлице ветхого сюртука. Он приподнял над головою старомодный картуз:
– Изволю осведомиться, сударь, кого ищете? Ах, меня... В таком случае прошу называть меня по-русски... Авдотья! Дряхлая старуха с трудом разогнулась над грядками.
– Это моя доченька, - сказал мне Савин, велев ей поставить самовар. Прошу в комнаты...
Он начинал боевую жизнь, когда в России молодо запевал Гаврила Державин, а теперь готовился вступить в литературу Максим Горький. Конечно, я ожидал встретить в Саратове беспомощную развалину, дышащую на ладан, а застал крепкого и бодрого старца, никогда не болевшего, не знающего, что такое очки. Мне было известно, что Савин проделал в конце XVIII века походы в Египет и Палестину, сражался в Испании, был при кровавых штурмах Акры и Сарагосы, сидел в тюрьмах испанской инквизиции, наконец, двинулся на Россию... За самоваром мы начали разговаривать.
– Николай Андреич, а где вы попали в плен?
– На Березине... Там, знаете ли, практически было невозможно спастись. Об этом много уже писали - во Франции, в Германии, в России, я все это читал. Но никто, мне кажется, не сумел донести до читателя весь кошмар нашего положения. Как последний очевидец этих событий, я могу сказать, что Кутузов и впрямь устроил всем нам у Березины хорошую мышеловку. Как вырвался Наполеон - даже не представляю.
Русская речь Савина была чистой, без акцента.
– А кто вас пленил, Николай Андреич?
– Казаки... Они впихнули меня в шатер графа Платова, где его сиятельство с другим сиятельством, Строгановым, изволили водочкой забавляться. Платов встал, как даст мне тумака по шее, помню, еще сказал: "Развелось вас тут - не пройти и не проехать!" А граф Строганов засмеялся и водкой угостил.
– В каком чине вы были тогда?
– Лейтенант Второго гусарского полка.
– И сразу отправили сюда, в Саратов?
– Сначала в Ярославль, там я стал учителем фехтования. Учил офицеров тамошнего гарнизона. Ух, и пили же мы...
– Шампанское?– наивно понадеялся я.
– Какое там! Водку... самую настоящую водку. А пили так, что страшно вспомнить. Потом уж я сюда переехал, да так и остался. Возвращаться на родину расхотелось. Была тут, в Саратове, мадам Пикер, вдова кондитера, которая учила детей французскому. Потом стал учительствовать и я. Женился на местной, бог доченьку дал, а жену прибрал... Ни о чем не жалею! Были у меня золотые денечки, встречал золотых людей!
– А вот во Франции... как родственники-то?