Казна Херсонесского кургана
Шрифт:
— Так надо, — последовал ответ. — Народ верит в это и не стоит его разубеждать для пользы дела.
Савмак осмотрелся вокруг, присутствовавшие в зале одобрительно закивали.
— Тяжелую ношу ты хочешь на меня взвалить, — вздохнул Савмак, поправляя волосы и одежду, — но выбора не остается. Что ж, пойдем к народу.
Усталые, но ликующие люди плотной стеной обступили ступени дворца, на которых еще не успела остыть кровь. Появление Савмака со свитой они встретили восторженным ревом.
— Царь! Царь! Это наш царь, царь рабов!
— Нет, не царь рабов, а царь свободных! —
Народ начал потихоньку расходиться.
— Царь! Пустите меня к царю! Пустите, он должен меня выслушать! — к ступеням дворца продиралась сквозь толпу тощая, косматая, вся в рваных отрепьях, старуха. Ее черные, как уголь, глаза на сморщенном безобразном лице горели решимостью. Толпа остановилась. Савмак повернулся к ней и спросил:
— Кто кричал меня? Ты, женщина? Что ты хочешь сказать, я слушаю тебя.
Старуха, наконец пробравшись к нему, упала в ноги, обхватив сандалии.
— О, царь, я уже не женщина, а живой прах, который еще носит земля. Помоги! Помоги не мне, а спаси моих трех сыновей. Их вчера продали в Херсонес работать в кузнице. Спаси их, а я умру за тебя!
Савмак оглядел толпу, тысячи глаз взирали на него с интересом и ожиданием. «Надо бы вскрыть казну и отсчитать ей монет на выкуп, — подумал он, — но толпа ждет решения сейчас и от того, какое это будет решение, зависит многое». И решение пришло само собой.
— Женщина, встань! — сказал он, и старуха приподнялась с колен. — Через два дня в Херсонес мы пошлем корабль с послами, ты поедешь с ними. Вот тебе камень, освободи своих детей.
Савмак разжал пальцы и протянул старухе диадему Перисада:
— Она стоит очень много, хватит выкупить и твоих сыновей, и еще два десятка молодых рабов. Привезешь всех сюда. А теперь иди, мне надо еще о многом подумать…
Толпа взорвалась бурей одобрения и хвалы. С этой минуты Савмак стал их подлинным царем.
XI
— Батальон, подъем! — прогрохотало в комнатке, где, несмотря на открытое окно, стоял тяжелый запах перегара, а на койках в скомканных простынях скрючились спящие Боб и Мироныч.
Реакция, как и следовало ожидать, была нулевая. Джексон попробовал растолкать, но тоже безуспешно. Гаркнув еще один раз для порядка, он решил действовать по-иному: приволок из сада акустическую колонку, установил ее на тумбочку и врубил проигрыватель на полную мощность. Эффект последовал незамедлительно. Мироныч, как ужаленный, вскочил с койки и, шальными очами таращась на Джексона, пытался что-то сказать, но лишь безмолвно, словно рыба, открывал рот. Боб чуть приподнял голову и, накрыв ее сверху подушкой, остался лежать. Джексон отсоединил проводок от колонки, и сигнал к побудке прекратился, Мироныч с облегчением снова завалился на прежнее место.
— Джексон, чтоб с тобой так на том свете шутили, — проговорил он. — От твоих заходов
— Чокнуться — полбеды, лишь бы не уписаться, — усмехнулся Джексон. — Тяжко?
— Спрашиваешь… Шарабан звенит, как колокол.
— Ну, ты еще молодцом, дергаешься, а вот Бобу в самом деле амбец, коматозное состояние, видишь — не шевелится.
Джексон поднял с пола газету, свернул в трубку и, просунув под подушку, прокричал в самодельный рупор:
— Боб, ты жив, откликнись.
— Отстаньте, — глухо раздалось из-под подушки. — Я умираю…
— Что я говорил, — обратился Джексон к Миронычу, — загибается, болезный.
— Вижу, — вздохнул Мироныч.
— Что, Боб, пох? — снова спросил в трубку Джексон.
— Жуткий, — жалобно послышалось в ответ.
— Вот уж действительно все относительно, — констатировал Мироныч, принимая сидячее положение. — Ему плохей, чем мне, надо спасать беднягу.
— Мой голубь сизокрылый все делает некстати, мой голубь сизокрылый не знает о расплате… — пропел Джексон голосом, каким отпевают покойников. — Боб, поднимайся и умри, как партизан, стоя и гордо.
— Я не могу, — донесся сдавленный стон. — Лучше добейте, чтоб не мучился.
— Э, нет, ты нам нужен живьем, — запротестовал Джексон.
— Но я не могу, не могу… голова… о, боже!
— Я знаю только один проверенный способ избавления от головной боли — гильотина, — с серьезным выражением лица промолвил Джексон. — Ампутация бестолковки снимает все проблемы. Процедура малоприятная, зато помогает моментально. Но, увы, ты не Робин Гуд и не Чапаев, и голова твоя никому не нужна; носи ее при себе и мучайся, пока не усвоишь, что неумеренное пьянство — это нехорошо. Все, что я могу для тебя сделать, — полить, как огурец на грядке из лейки. Правда, есть еще средство — крутой чаек — лично мне в таких случаях помогает капитально. Значит так: через десять минут сбор за столом!
Чаепитие проходило в полном молчании. Боб, сидевший с перевязанной мокрым полотенцем головой и тихо охавший, заикнулся было что-то насчет опохмелки, но Джексон решительно пресек его затею:
— Никаких! Сейчас опохмелка, а к вечеру — лазарет, а нам выходить…
Боб скис и, болезненно морщась, закатил глаза. Мироныча, несмотря на теплое утро, начало знобить, кожа его покрылась мелкими пупырышками.
— Хватит соплей! — обратился к ним Джексон, когда со скромным завтраком было покончено. — Лучше доложите, как прошел симеизский этап подготовки: инвентарь подобран, все упаковано?
— В общем… так сказать… кое-какие нюансы есть, но… — замямлил Мироныч, в то время как Боб, схватившись обеими руками за живот, бочком-бочком, словно краб, подался в сторону туалета.
— Ну, про кое-какие нюансы я слышал еще вчера. Короче, покажите-ка, что вы там успели заготовить.
Мироныч виновато пожал плечами, развел руки:
— Да показывать в общем нечего…
— Так я и думал: конь не валялся, — с досады сплюнул Джексон. — Вопрос был для проформы — в твоем вахтенном журнале отчет вполне исчерпывающий. Все в духе пошленького водевиля: как на бал идти, так жопу брить! Аппараты мои хоть целы, не пропили?