Казна императора

Дмитриев Николай Николаевич

Какое-то время Чеботарев внимательно следил за Яницким, потом, подтянув себе стул, сел и спросил:

— Ну, и где ж тебя носило, гусь лапчатый? Договорились же, если с рейдом не выйдет, сразу обратно…

Шурка наконец-то переоделся и плюхнулся на диван.

— А что, они вернулись уже?

— Ага, все кто смог… — хмыкнул Чеботарев и строго глянул на Шурку. — Так где же ты был? Я тебя, между прочим, неделю здесь жду. Всех солдат лично инструктировал, чтоб не подстрелили ненароком…

— Как где? — Шурка пожал плечами. — А ты куда меня посылал? Вот я сел в Максим [61]

и поехал. За сокровищем…

— Что, неужели клад на месте был? — удивился Чеботарев.

— Держи карман… Сцапали меня мужички и в холодную.

— Ну и… — насторожился полковник.

— Что ну? Явился ко мне ночью некий Фрол, бывший камердинер барыни, и выпустил. А вот дальше самое интересное. Проводил за околицу и мешочек вручил, а в нем все, что наша барыня в подвал спрятала.

61

«Максим» — товарно-пассажирский поезд местного сообщения.

— Не может быть… — ахнул Чеботарев.

— Может. Еще привет барыне этот самый Фрол передал, а потом добавил, чтоб не обижалась, потому как все должно быть по справедливости: земля мужицкая, а вот чужого они не возьмут.

— Ах, ты ж мать твою!… Это ж надо!… — Чеботарев в сердцах .треснул по столу кулаком и, мотая головой, почти выкрикнул: — А ведь прав был наш Петр Аркадьевич [62] ! Ах, как прав…

* * *

Последние двое суток, остававшихся до званого ужина, Тешевич вовсе не выходил из кабинета, а его «аэро» так и стоял в каретнике. Хеленку Алекс даже не пытался увидеть и, как ни странно, почти не вспоминал о ней. Словно все случившееся произошло не с ним и воспринималось отстраненно, не затрагивая ни чувств, ни душу.

62

Столыпин П.А. — министр, проводивший земельную реформу.

Впрочем, порой, когда Тешевич ненароком замечал водворенный на старое место гуцульский плед, Алекса охватывал настоящий страх, и все его естество протестовало при мысли, что через недолгий срок в этом доме поселится незнакомая женщина, которую он должен будет считать женой и хозяйкой.

И каждый раз после такой вспышки неприятия Тешевич, еще сильнее понимая безвыходность своего положения, начинал вполголоса материть и себя самого, и ни в чем не повинного Пенжонека, и всю эту так по дурацки сложившуюся ситуацию…

Единственным, что кое-как мирило Тешевича с предстоящей свадьбой, было сознание возврата к чисто мужскому восприятию женщины, так неожиданно-бурно проявившееся гам, у тихой заводи. Как знать, может, и прав старичок-доктор, уверявший павшего духом Алекса, что все его неприятности — лишь затянувшаяся реакция души на выпавшие ему суровые испытания и именно Хеленка есть добрый знак наступающего выздоровления…

Но, как бы там ни было, в назначенный день, одетый по вечернему Тешевич, зажав самого себя в кулак, спустился в гостиную. Здесь его ждали расфуфыренный но такому случаю Пенжонек и Хеленка. Уже за накрытым столом, начав ничего не значащую

беседу, Тешевич впервые посмотрел на девушку не мимоходом, а как на человека, которому по праву предстояло сидеть рядом с ним.

Держалась Хеленка ровно, и, глядя на ее свободно распущенные по плечам пышные волосы, скрепленные только налобной перевязью, Тешевич вынужден был признать, что выглядит она замечательно.

К тому же эта прическа в сочетании с вечерним туалетом делала ее гораздо старше, и Тешевич несколько успокоился. Потом возникла мысль, что Пенжонек уже наверняка все знает, и чтоб не затягивать ненужное ожидание, которое все равно ничего не могло изменить, Тешевич бросился как в омут:

— Пан Вацлав…

Так получилось, что впервые Тешевич обратился по имени к своему управляющему, и Пенжонек, мгновенно уловив перемену, изумленно посмотрел на хозяина.

— Пан Вацлав, — повторил Тешевич. — Я… Прошу руки вашей племянницы…

— Цо?… Цо пан мувив?… — от волнения Пенжонек заговорил по-польски.

— Пан Вацлав, я сделал панне Хелене предложение, и она его, к моей величайшей радости, приняла, — пояснил Тешевич.

На самом деле в этот момент пан Алекс ни радости, ни волнения конечно же не испытывал, но сейчас, глядя на растерявшегося Пенжонека, он против воли улыбнулся и добавил:

— Надеюсь, вы мне не откажете?

— Отказать?… Но она же приняла предложение… — опешил Пенжонек и повернулся к девушке: — Цо?… То есть правда?

— Так, дядя… — кивнула Хеленка и, бросив благодарный взгляд на Тешевича, опустила голову. — Я приняла предложение пана Алекса.

— Езус Мария… — бестолково засуетившийся Пенжонек в растерянности налил себе полный фужер водки и, выпив залпом, вдруг погрозил Хеленке пальцем. — У-у-у… Вылитая маменька! И хоть бы полсловечка…

— Дядя… — Хеленка осторожно тронула Пенжонека за рукав. — Пан Алекс ждет…

— Ах, господи ж, боже мой… — Пенжонек наконец-то вспомнил русский язык. — Да конечно же, конечно! Пан Алекс, вы простите меня, старика… Но я и подумать не смел… Нет, вру… Немножко я думал… Но совсем немножко. И чтоб так сразу… И когда договорились? Ах, молодежь, молодежь…

Пенжонек подозрительно сморщился, пустил радостную слезу, зачем-то покрутил в пальцах пустой фужер и, посмотрев еще раз на Хеленку, наконец-то сказал:

— Ну раз уж вы все решили, то… В общем, счастья вам!

После званого ужина Тешевич почувствовал странное облегчение. В любом случае решение было принято, а как будет дальше, он просто не задумывался. Тем более что в вопросе о свадьбе и Пенжонек, и Хеленка проявили полное понимание, отказавшись и от широкой огласки, и от громкого застолья.

Но позже, когда Пенжонек, забрав Хеленку, уехал продавать дом, чтобы вернуться с полным приданым, Тешевич почувствовал даже некоторые угрызения совести. Получалось, что вроде как, воспользовавшись неопытностью девочки, он вдобавок лишал ее такого важного и для многих главного праздника…

Придя к такому выводу, Тешевич отправил Шурке Яницкому письмо в Варшаву, и тот откликнулся на удивление быстро. Уже чуть ли не на третий день Тешевич получил телеграфный ответ на сто с лишним слов, где Шурка не только прислал традиционное поздравление, но и предложил Алексу действительно замечательный выход.