Кемер в объятиях ночи
Шрифт:
Из григорьевского класса реально воевали трое: Фил, Соболь и Леня Катышев. Соболь — тот попал в Афган. Об армии советского времени остался крайне плохого мнения. Там у них в части была дикая заболеваемость дизентерией и прочей кишечной заразой. Несколько ребят, которых он знал лично, умерли от дизентерии, один — прямо в сортире, откуда до этого не выходил три дня. У него самого с той поры осталась повышенная чувствительность к пище, иногда даже сыпь на теле появлялась, если съел что-то не очень свежее. После дембеля их еще и попытались грабануть в Ташкенте. Заманили в какой-то шалман, будто бы познакомить с девчонками и все такое, напоили, дали покурить что-то типа анаши. Насилу тогда отбились. Тут и пригодился боевой опыт. Кстати, в Афгане им одно время выдавали в пайке сухари из запасов 1923-го года закладки, по крайней мере, так было обозначено на этикетке. Получается, что засушили еще при Ленине, поэтому сухари
Леня Катышев, окончивший военное училище, тоже воевал, но уже в Чечне. Однажды ему здорово не повезло. По какой-то надобности он поехал в соседнее селение, чуть ли не за бутылкой, и по дороге попал под взрыв фугаса. Ранение оказалось тяжелейшим: пострадали кости таза, позвоночник, внутренние органы и мозг. Неделю он находился в глубокой коме, потом месяц просто лежал в реанимации, поскольку не мог дышат самостоятельно. Вышел из госпиталя глубоким инвалидом: ходил еле-еле — одна рука вообще не работала — торчала в сторону, слышал плохо, речь понимал с трудом, при разговоре всегда смотрел говорящему в лицо, будто читал по губам, медленно соображал. Однажды снова попал в больницу, где его и навестил Григорьев. Печальное было это зрелище, хотя условия, вроде, в больнице были неплохие (воняло, конечно). Оказалось, что жена к Катышеву вообще не приходила, даже и по телефону на его звонки не отвечала. Наверное, он ей просто надоел, и она решила от него хоть какое-то время отдохнуть. И ее тоже можно было понять.
Впрочем еще был один парень в классе по фамилии Гойко Иван, который вроде, как и не воевал, но натерпелся всяких ужасов во время службы на объекте в Нуреке, или, как правильно говорят теперь по-таджикски, Нораке. Окрестности объекта буквально кишели местными бандами. Бандиты, вооруженные автоматами (а там люди иногда и в кафе кушали с автоматом на коленях), однажды просто въехали на территорию объекта и грабанули кассу, и никто не оказал им никакого сопротивления, никуда не заявлял и грабителей не искал. Все хотели просто отслужить свой срок и уехать живыми. Месяц тогда жили вообще без денег. Еще помнится, военные как-то пожалели одного старика, подобрали в машину на дороге, чтобы подвезти. Не говоря ни слова, старик внезапно распахнул халат, включил взрывное устройство и взорвал всех. Погибнуть так ни за что от руки фанатика было бы просто обидно. Все вокруг казались злобными, с одинаковыми лицами, со своей непонятной жизнью, случайно из ярости, ненависти могли и пристрелить, с ними даже воевать не хотелось, да и смысла никакого не было.
И еще там, у местных бандитов, было такое оригинальное развлечение: ловят прохожего и потом играют с ним: роют или находят две неглубокие траншеи, обоим дают автоматы (прохожему и бандиту) и они перестреливаются и или доходят до конца, или, что чаще, кого-то из них убивают (обычно, конечно, прохожего, у которого нет опыта).
Да и в мирной жизни всякое случалось. Другой одноклассник Мишка Звездочкин, закадычный друг детства Григорьева, окончил военное училище в Пушкине с красным дипломом, был направлен служить в Киев, дослужился до капитана, а потом в драке получил сильный удар по голове. После этого потерял память, был комиссован из армии, помнил только то, что было до училища. Старики-родители забрали его к себе на дачу под Питер, а жена с двумя детьми осталась в Киеве. Так и жил со стариками. В сорок лет он сам стал похож на старичка, а три года назад умер. Это был смелый решительный парень, запросто мог подраться. В детстве они с Григорьевым дружили и менялись марками. У Мишки в коллекции, помнится, были треугольные марки какой-то экзотической страны, по тем временам большая редкость, потом еще марки каких-то островов, другие с пирамидами. Ароматом другого огромного мира веяло от тех марок: Фуджейра, Южная Африка, Гондурас, Австралия. Возможно, та злосчастная драка в Киеве случилась из-за какого-нибудь пустяка, а кончилось все так страшно. И ничего уже тут не поделаешь.
Куликов Саша тоже оканчивал военное училище. Сразу после его окончания женился. После училища их с женой послали служить в далекий гарнизон — куда-то в Читинскую область. Там все время пребывания существовали проблемы с водой: то ее вообще не было, то шла одна ржавчина. И как-то приспосабливались, фильтровали воду. Чуть ли не для питья использовали воду даже из труб отопления. Несмотря на все бытовые проблемы, там, под Читой, они были счастливы и родили первого своего ребенка — Марину, которой сейчас уже было почти двадцать лет (без двух месяцев). Сейчас Куликов уже был в отставке, работал в строительстве. У него был свой скелет в шкафу: почти все заработанные деньги он проигрывал в казино. Просто не мог пройти мимо, неодолимая сила затаскивала его туда. Сидел там часами, пока не продувал все до нитки. Психовал, а ничего поделать не мог. Жена говорила, что на деньги,
Некоторым ребятам не везло по-другому. Коля Синица — тот уже лет десять работал в какой-то затхлой государственной конторе. Григорьев как-то по случаю заехал к нему на работу. Синица сидел очень растерянный, расстроенный и не сразу узнал Григорьева, хотя вроде как и договаривались о встрече. Григорьев помахал пятерней у него перед глазами. Синица криво ухмыльнулся и достал из нагрудного кармана рубашки расчетный листок. На листке была рассчитана зарплата, которую он получил за прошедший месяц. Григорьев тоже удивился, но его разбирал смех. Он не выдержал и все-таки прыснул. Синица тут же взвился с обидой:
— В этом нет ничего смешного! Я пахал по восемь часов в день с девяти до шести, а когда и позже и получил такие деньги! У меня каждую зарплату приходится два дня депрессия. У меня сын-студент подрабатывает вечерами и получает больше меня. Это я на государственной должности. Нет таких законов и быть не может, чтобы зарплата была такой низкой, а начальник ухмылялся мне в глаза, садился в свой „Мерседес“ и уезжал, а на выходные улетал с любовницей отдохнуть на море. И это — государство? Если это так, то тогда я ему ничем не обязан. А ведь чуть что, начнут орать: защитите меня, защите родину-мать. Родина-мать, видите ли, куда-то там зовет.
В этот момент он был просто невменяем. Глаза красные, мечущиеся, пальцы хватали на столе предметы, крутили их. Его можно было понять: нищета, оскалясь, заглядывала ему в лицо. Направились в ближайшую „Наливайку“ — в подвальчик на Чайковского. Выпили с ним там пять раз по пятьдесят грамм. Вскоре мужику полегчало.
А ведь всю жизнь старался человек пробиться. Помнится, в школе всегда подлизывался к авторитетным ребятам, лидерам класса. В армии тоже вечно лебезил перед начальством, всячески пытался выслужиться. Рассказывали, как-то в столовой, когда находился там в наряде, решил выставить кастрюли и миски по нитке, так что дежурный офицер буквально онемел от такого явного прихлебательства.
После армии Синица учился в институте, потом работал на каком-то заводе, а когда завод развалился, перешел в эту самую свою затхлую контору, и так получалось, что всю жизнь почему-то зарабатывал очень мало. Жена его была социальным работником и тоже зарабатывала крохи. Много лет они жили в коммунальной квартире в одной комнате — длинной и узкой: от окна в длину метров пять, а в ширину три метра. Спали на раскладном диване, который стоял у окна, далее был стол, потом кроватка ребенка, потом сразу начинался шкаф. Больше ничего не влезало. Никаких перспектив у них с жильем не было. Ипотеку им не давали из-за низкой зарплаты соискателей: как отдавать будете, а отдавать нужно было в итоге раза в три больше, чем квартира стоила сейчас. Требовался аванс. Накопленных средств не хватило бы даже на прихожую. В этой ситуации родина повернулась к ним задом, как избушка бабы-яги. Бедные граждане родине были вовсе не нужны. „Пошли вы на хер отсюда!“ — говорила им родина. Понятно, что жаловаться на свои неудачи в наше время стыдно и нужно делать вид, что у тебя все хорошо. Государство ничего тебе не должно. Синица это хорошо понимал. Но, прежде всего, ему нужно было жилье. Ему надоело существовать в коммуналке, беспрерывное урчание унитаза, грохотание кастрюль на кухне, пьяные вопли соседа, визг соседских детей, звуки секса или скандала за стенкой, вонь стесненного человеческого быта. „Да я куда хочешь поеду — хоть в Австралию, хоть на Андаманские острова, — говорил он, хотя и понятия не имел, где они находится эти острова — куда угодно, где только есть место, где жить“. Однако все это были лишь слова: так просто молол языком. Что ни затевал, ничего у него не получалось.
Вернувшись после встречи с Синицей, Григорьев рассказал о нем Алене:
— Хороший мужик, но у него что-то вроде врожденного невезения. У нас в роте был парень, с виду нормальный, но ему постоянно не везло: во время прыжков с парашютом он единственный упал в речку и там чуть не захлебнулся, запутавшись в стропах, потом лежал с пневмонией, потому что вода была уже холодная — ноябрь. Следующий раз он приземлился на единственную корову, накрыв ее куполом, та в ужасе понесла и долго таскала его по полю, пока он не отстегнулся. Потом как-то повис на дереве. Такой он был невезучий человек. Его отправили в другую часть после того, как у него единственного из ребят под водой отказал дыхательный клапан. Вытащить-то его вытащили, но более решили не рисковать. С таким невезеньем вполне можешь еще кого-то угробить. Дальнейшую судьбу его не знаю.