Кемер в объятиях ночи
Шрифт:
Григорьев тут же вспомнил время после рождения Машки. Действительно это был хороший, хотя и трудный период жизни. Те приятные и тревожные несколько дней, когда жена лежала в роддоме, Григорьев всегда вспоминал даже с некоторой ностальгией. Григорьев от нервов и вынужденного одиночества погрузился в пьянство, и однажды ему позвонили в пять утра и сообщили, что у него родилась дочь. Он поначалу даже не понял. Снова уснул, а когда проснулся, был уже другим человеком. Все вокруг изменилось. Они тогда жили в коммунальной квартире, населенной сами разнообразными социальными типами, и жили там еще весь первый год после рождения Машки. Все были вместе, общие заботы, купания малыша, строгий распорядок жизни, постоянная нехватка денег. Он каждый день пешком спускался с пятого этажа с коляской и потом поднимался наверх, потому что лифта в том доме не было. Внизу оставить коляску было нельзя — по тем временам запросто могли и спереть. У них еще тогда жила белая глухонемая кошка по кличке Мошка, маленькая злодейка. Вреднее кошки в мире,
Тогда же, гуляя в парке с Машкой, Григорьев вдруг увидел: вроде знакомый мужик машет. Присмотрелся: неужели Калганов? Точно — Калганов! Встретились, поговорили. Вернувшись домой, Григорьев покопался в альбоме и нашел фотографию первого класса школы. Точно, вот он, Славик Калганов, в первом ряду сидит на корточках, смотрит исподлобья.
Калганов на срочную не попал, зато после института был призван и два года отслужил офицером в танковой части где-то в Карелии, недалеко от финской границы. Немало там было тогда солдат — выходцев из Средней Азии. Их азиатская психология была ему абсолютно непонятна, и он с ними вообще старался никак не общаться. После института два года отслужил в армии офицером. Как-то он проверял караулы, и, как полагается, шел впереди, а за ним шагали два солдата, и оба из Средней Азии. Они все время балаболили на своем языке неизвестно о чем, потом сзади раздался грохот. Оказывается, они бросили свои автоматы на землю, и вцепились друг в друга. Насилу он их растащил. Больше он караулы проверять не ходил. Плюнул на это дело. Еще пристрелят случайно. Дежурить — дежурил, но ходить — никуда не ходил. Да там и на дежурстве не всегда все было гладко. Русские, впрочем, тоже выдавали пенки. Сержант Мигунов как-то ему сказал: „Вы, товарищ лейтенант, поспите, а я подежурю!“ Ну, он и лег спать, просыпается посреди ночи от страшного шума и гвалта. Оказывается, пришла проверка. А проклятый сержант вовсе и не думал дежурить, а тоже завалился дрыхнуть прямо на пол караулки, подперев, на всякий случай, ногами дверь, чтобы, если кто войдет, непременно бы его разбудил. Потом эту часть вообще расформировали и закрыли, а все военное имущество растащили. И вот теперь снова приходилось общаться с таджиками и узбеками уже на своем дачном участке, когда затеял ставить там новый рубленый дом. Единственным человеком, говорящим нормально по-русски был прораб-белорус.
Ныне Калганов являлся мелким бизнесменом. Бизнес его трещал и качался. Ему казалось, что каждый намеревается уничтожить его, откусить от него кусочек. Калганов держался изо всех сил. Вроде и зарабатывал нормально, но все равно денег постоянно не хватало, они куда-то уходили. Только заработаешь — и уже ничего нет. Только отдал долги — и тут же появляются новее. Поэтому экономил буквально на всем. Экономия у него превратилась в навязчивую идею. Зимой он ездил по делам в Белоруссию. Проститутка в гостинице стоила там всего тысячу рублей за два часа. По питерским, и тем более, московским меркам, очень недорого. Пришедшая девушка лет девятнадцати, поначалу показавшаяся ему очень даже симпатичной, оказалась бритой во всех местах. В интимном месте было выбрито так гладко, что Калганов даже подумал: как же она не порезалась? Однако уже через двадцать минут, сразу после этой скоропалительной связи, девушка уже не казалась ему такой красивой: вдруг проявились в ней какие-то неприятные черты, прыщики на коже. Калганов ощутил некое раздражение и чуть ли не пинками вытолкал девчонку из номера. Когда проститутка, наконец, ушла, и Калганов устроился спать, ему стало жалко свою тыщу. Он стал думать, сколько бы он мог бы купить на эти деньги полезных вещей! Он ощущал физическое и духовное опустошение, но еще поразительней была другая мысль, промелькнувшая перед тем как он окончательно уснул: день все-таки прошел не зря.
Рядом с Калгановым на той давней фотографии и тоже на корточках был Ваня Симаков. Симаков какое-то время работал опером в милиции в так называемом отделе „кровь и сперма“ по борьбе с особо тяжкими преступлениями, но однажды по пьянке потерял пистолет и из органов его уволили. Однажды на спекуляции заработал много денег, открыл небольшой мясокомбинат, но его, как водится, регулярно начали обдирать органы контроля, типа ветеринаров и санитарных врачей, понятно вкупе с пожарными, с которыми справиться было просто невозможно, и поэтому постоянно приходилось платить. „Нужно было учиться на ветеринара!“ — сокрушался он после очередной выплаты. Впрочем, навыки работы в милиции в бизнесе ему чрезвычайно пригодились. С той работы имел некий специфический талант: разговаривал иногда так, что у людей холодели руки и ноги.
А заработал он огромные деньги тем, что в начале девяностых какое-то время продавал в Прибалтику металл через прикормленную дырку в границе. Параллельно занимался ввозом из Германии знаменитого спирта „Рояль“ в банках. Рентабельность „Рояля“ была просто сумасшедшая, поэтому спирт везли в Россию километровыми караванами трейлеров. В течение оговоренных трех часов, когда граница открывалась, трейлеры один за одним пересекали ее целыми поездами. За один такой поезд таможеннику тогда платили свежим „Мерседесом“. Случалось, что некоторые трейлеры исчезали с концами: шла целая тайная война. Сдавали спирт обычно оптом за наличные. Заботой Симакова было
Еще одного одноклассника Григорьев случайно встретил в очереди за визой во дворе финского консульства. Дело было под Новый год, и желающих получить визу роилось там довольно много. Ждали долго. Григорьев сначала услышал вроде бы знакомый голос, а потом признал и самого Гамаюнова. Разговорились. Гамаюнов стоял за визой для своей подруги. „У меня вот что есть!“ — Тут он достал из кармана синий американский паспорт, любовно погладил его. — Вот он красавец! Мне теперь визы никуда не нужны, а вот подруге моей надо. Хорошая женщина: и стирает, и моет, и готовит, а главное — молчит, хотя далеко и не глупая — закончила Санкт-Петербургский государственный университет, а это тебе не хухры-мухры. Закончить-то она закончила, а вот работы по ее специальности найти не получилось. Так я ее теперь и вожу с собой. Она у меня и на машине в магазин ездит, не спеша, всегда ремнем пристегивается — красота! Таких людей надо ценить! Она сама из-под Севастополя — натуральная блондинка! Нога у нее, представляешь, сорок второго размера! Рост — сто восемьдесят. А фигура! Гости, когда ко мне приходят, смотрят только на нее. Меня вовсе не замечают. Так головы у них и вращаются за ней, как подсолнухи, а когда она куда-нибудь выходит, все сразу испытывают беспокойство!» Оказывается, где он только не живал, даже в Голландии года три околачивался, в Америке, был женат на немке, имелось у него и двое детей — Григорьев так и не понял, от кого, — наверное, еще с России остались, поскольку что дочь училась в питерском университете. Свой начальный капитал Гамаюнов нажил самым что ни на есть жульническим путем, вывозя первые банковские карточки, на которые здесь клал триста долларов, а за границей в банкомате, который принимал карточку за кредитную, а не дебетовую, снимал гораздо большую сумму — максимум, который тогда можно было снять. Это он называл «грабить банки». Впрочем, бизнес этот довольно скоро прикрыли, и он вынужден был искать какой-то другой вид деятельности. Так и жил — натуральный гражданин мира, ни от кого не зависящий и никому не подчиняющийся.
А вот из одноклассниц Григорьев встречался только с Любой Орловой. Однажды встретил ее совершенно случайно на улице. Еще с минуту думал, подходить или не подходить — вдруг ошибся. Подошел, оказалось — точно она. Сели в кафе. Как-то она поначалу смутилась, не смотрела в глаза. И еще у нее с детства осталась привычка грызть ногти. Вот и теперь она снова сидела и грызла ногти вместе с маникюром. Рассказала про Витьку Птицына, когда-то закадычного школьного дружка Григорьев. Тот очень уж любил выпить. Говорила, что нередко встречала его вдребезги пьяным с какими-то ханыгами. В итоге в сорок два года Витька получил инфаркт и едва не помер, даже какое-то время не пил и не курил, но теперь, говорят, вел опять развеселую жизнь.
Бывший Леша Волков тоже получил инфаркт в сорок четыре. В июне встретились с ним у него дома, выпили чайку. Выглядел он неважно: не меньше, чем на полтинник с большим хвостиком. Вроде теперь сильно и не пил, а вид имел словно поддатый. Пожаловался Григорьеву:
— Честно скажу, меня такая стремительность течения времени очень пугает. Понятно, что сделать тут ничего невозможно. После инфаркта будто бы видишь конец жизни. Возраст — это довольно жутко. Хорошо бы остановиться лет эдак так в тридцать — тридцать пять — и взрослый, но еще на старый и так законсервироваться до самой смерти, которая наступала бы внезапно — щелк и все, как выключили — всякие там этапы жизни с морщинистыми лицами, простатитами, инсультами, реанимациями и комами совершенно не нужны. Умереть в своей постели, окруженному многочисленной рыдающей родней, меня как-то мало утешает, хотя, может быть, выглядело бы и неплохо. Хотя тут же вспоминается: «Мой дядя самых честных правил…» Только что пришел, казалось бы, из армии, вся жизнь впереди — и вот уже виден ее конец…
Григорьев не знал, что ему и ответить, только хмыкал, пожимал плечами, причем чувствовал себя при этом неловко.
До этого совершенно для него неожиданного инфаркта Волков никогда серьезно не болел и вообще попал в больницу впервые в жизни. С месяц он лежал в клинике медицинского университета. Как водится, пережил обычный постинфарктный психоз, жуткий липкий страх смерти. Студенты в то самое время занимались антропометрическими исследованиями, как-то пришли в палату, вооруженные линейками, начали его со всех сторон измерять. Он был в ужасе: ему показалось, что ему заранее снимают мерку для гроба.
Знал Григорьев и его теперешнюю молодую подругу. Странная это была особа. На вид ей было лет двадцать семь. Обычно при встрече она строила Григорьеву глазки и под столом ногой, сняв туфлю, тыкала ему между ног. На этот раз дома ее не было. Уехала в Турцию. Волков по этому поводу выразился тут прямо: «Поехала на большой трах».
Оторопевший Григорьев сказал Волкову то, чему и сам не верил:
— Может, она спокойно отдыхает у себя в номере, читает книжечку!
Волков кисло усмехнулся: