Кентавр
Шрифт:
Они сели за тем же столиком, выставленным на тротуар возле гостиницы, где несколько недель назад пили кахетинское и вдумчиво беседовали. Немец заказал по бутылке вина и минеральной воды, лед и сигареты. Пока они попивали охлажденный золотистый напиток, сняв шляпы и повесив пиджаки на спинки стульев, Шталь знакомил его с новостями и событиями в мире людей. Покуривая, О’Мэлли слушал вполуха. Все представлялось далеким, нереальным, почти фантастичным — череда безобразных, безумных происшествий, сущие симптомы расстройства или даже болезни. Визг политики, рев и грохот летательных аппаратов, финансовые крахи, неистовые
Пока они обедали в тени деревьев за маленьким столиком, ирландец вкратце познакомил приятеля со своими приключениями.
— Материалы для газет отправлены, теперь, может, приметесь за книгу? — спросил доктор.
— Возможно, это и выльется в книгу, но пока вырывается из меня мощными фрагментами, помимо воли.
— Значит, вы сами не желали бы…
— Все это слишком… огромно. Спутник показал мне столь блистающие чудеса. Рассказать я еще могу, а вот изложить на бумаге… — Он лишь пожал плечами.
Эти слова доктор Шталь уже не пропустил без комментария. Однако его реакция была непредсказуемой. Он не стал задавать вопросов, а лишь заметил:
— Друг мой, хочу сказать вам кое-что или, вернее, показать, — с этими словами он знакомым жестом положил руку на плечо Теренсу, очень пристально на него посмотрел и закончил совсем тихо: — Это может вас расстроить, даже поразить. Но если вы готовы, пойдемте…
— Поразить чем? — спросил О’Мэлли, несколько смущенный серьезностью предупреждения.
— Встречей со смертью, — был тихий ответ.
При этих словах ирландца лишь охватило радостное предчувствие и любопытство.
— Но ведь ее не существует! — Он едва не смеялся. — Это он мне в первую очередь внушил. Смерти не существует.
— Однако все мы уходим, — отозвался доктор, — земля к земле, прах к праху…
— Лишь наше тело!
— Да, верно, наше тело, — мрачно ответил собеседник.
— Есть лишь возвращение домой, освобождение. Больше ничего, поверьте. Стоит понять по-настоящему — и останутся лишь радость и величие.
Доктор Шталь на это ничего не ответил. Расплатившись по счету, он повел ирландца дальше по улице. Они шли по тенистой стороне и молча вслушивались в звуки города. В казармах пели солдаты, по железной дороге на Тифлис и Баку двигался поезд. Миновав купол мечети с минаретами, приятели наконец вышли на пыльную раскаленную дорогу вдоль моря. Оттуда уже слышен был звук прибоя, на темно-серую гальку пляжа накатывали невысокие волны, оставляя полоски пены.
Достигнув укромного уголка, поросшего выгоревшей на солнце травой и засаженного тоненькими деревцами, они остановились, и Шталь указал на могильный холмик, по обоим концам отмеченный простыми валунами. Там значилась дата, но имени не было. О’Мэлли мысленно соотнес эту дату русского календаря с более привычной для себя. Шталь подсказал:
— Пятнадцатого июня.
— Да, пятнадцатого июня, — с расстановкой проговорил
Теренс вопросительно повернулся к приятелю. На краткий миг воспоминания вырвали его из действительности.
— Как видите, он не покидал Батума, — продолжал Шталь, не поднимая головы. В ту же ночь, когда мы зашли в порт, меня позвали к нему, как раз когда вы так крепко спали. К нему вернулась мучавшая его непонятная лихорадка, поэтому я спустил его на берег, пока не проснулись остальные пассажиры. И сам привез его в больницу. Он больше так и не поднялся с постели. — И, указав на безымянную могилу у их ног, на которой ветерок с моря шевелил траву, Шталь сказал: — Он умер в тот же день. Ранним утром, — добавил он тихо, с печальным участием.
— Он вернулся домой, — откликнулся ирландец.
Невыразимая радость наполняла его сердце. Тайна его вожатого была раскрыта. Сомнений быть не могло: его приключения были полностью духовны.
В воздухе повисло молчание.
На могиле не росло цветов, но О’Мэлли наклонился и сорвал несколько высохших травинок. Их он бережно заложил меж страниц своего блокнота, а затем приник к земле, выбеленной яростным солнцем, и прижался губами к сухой почве. Он лобызал Землю. Не обращая внимания на стоящего рядом Шталя, он поклонялся ей.
И тогда до него донесся звук, так любимый им, ибо он вмещал в себя всю глубину его страсти. Уши, приникшие к земле, ясно слышали его, но звук этот доносился отовсюду, создаваемый волнами, набегающими на берег, шорохом ветвей над головами, даже шелестом пожухлой травы. И в материнском сердце Земли он слышал тот звук, бившийся ритмичным пульсом. То был томительный зов тростниковой флейты вечного Пана…
Поднявшись на ноги, Теренс обнаружил, что Шталь отвернулся от могилы и теперь смотрел на море, не подавая вида, что заметил его действия.
— Доктор, — почти шепотом окликнул он его, — я вновь слышу мелодию, она доносится отовсюду! О, скажите, что и вы слышите ее!
Шталь обернулся и молча на него посмотрел. Глаза его увлажнились, а лицо обрело мягкое, почти по-женски сочувственное выражение.
— Это я, я вызвал ее. Ибо это и есть послание: мелодия, которую я должен донести миру. Никакие слова, ни одна книга не способны передать того, что сообщает она. — О’Мэлли стоял с непокрытой головой и сияющими глазами, а голос срывался от страстного стремления поделиться с людьми радостью, которую не знал, как передать. — Если я смогу сыграть на флейте Пана — услышат миллионы и… последуют за мной. Скажите ж, прошу, что вы тоже слышали ее!
— Мой друг, дорогой юный друг мой, — прочувствованно сказал немец, — вы действительно слышите ту мелодию, но сердцем. Совсем немногие слышат флейту Пана, подобно вам, и дают себе труд прислушаться. Современный мир полон звуков совсем иного рода, заглушающих ее. Но и из тех, кто слышит, — пожал он плечами, взял Теренса под локоть и повел к морю, — сколько таких, что захотят последовать зову, а тем более — отважатся на это?
Лежа на берегу, глядя на прибой у ног и на чаек, парящих в голубом небе, он добавил едва слышно: