Кентавр
Шрифт:
— О, как бы я хотел узнать, ощущают ли они, что Бог шествует неподалеку! — пробормотал ирландец себе под нос, охваченный приливом чувств. — И что сознание Земли великодушно зовет их обрести мир! Или же они видят лишь желтое солнце, что погружается в фиалковое море?
Плеск волн о борт парохода унес прочие слова. Перед внутренним взором стояла картина многих тысяч склоненных перед божеством голов. Прозвучавший рядом голос резко вывел его из размышлений:
— Приходите в мою каюту, когда будете готовы. Она выходит на запад. Там нам никто не помешает. Можно распорядиться, чтобы еду принесли прямо туда. Что скажете?
Приятель привычным жестом коснулся его плеча, и Теренс наклонил голову в знак согласия.
Наблюдая
Слишком глубоко задело его это чувство, чтобы выразить словами, слезами или вздохами. Поэтому приглашение доктора пришлось как нельзя кстати. О’Мэлли молча повернулся спиной к опаловому небу, откуда уже исчезло солнце, и медленно направился к каюте Шталя.
«Если бы я только мог поделиться с ними, — думал он по дороге, — если бы люди только захотели услышать, если бы пришли. Но если я и дальше буду мечтать в одиночку — это убьет меня».
И, уже стоя перед дверью в каюту, он, казалось, услышал, как по небу пронесся порыв, послышался топот тысяч копыт и рев ветра, сопровождавший радость скачки по поверхности Земли. Он повернул ручку и ступил в уютную каюту, где несколько дней назад они вели дознание о маленьком опустевшем доме — плоти мальчика, — и вспомнил ту, другую фигуру, что стояла тогда на пороге — частью из солнечного восхода, частью из моря, частью из утреннего ветра…
Ужинали они молча, закатные лучи проникали через несколько иллюминаторов, а в завершение Шталь снова, как прежде, заварил кофе и зажег черную сигару. Медленно, но верно боль и беспокойство отпускали О’Мэлли под воздействием неспешных действий приятеля. Как никогда, доктор был спокоен, мягок, полон сочувствия, почти нежен. Привычный его сарказм был теперь завешен печалью, в голосе — ни намека иронии, в глазах — ни тени насмешки.
И тут ирландец вдруг осознал, что все эти дни, пока он был погружен в раздумья и мечты, доктор пристально за ним наблюдал. Но он так глубоко ушел в грезы, что никакой пищи для наблюдений не представлял, и даже не подозревал, что Шталь неустанно анализировал каждый его шаг. Теперь же ему все стало ясно.
Наконец Шталь заговорил. Тон был самым доверительным, манеры открытыми. Но именно печаль, сквозившая в словах, побудила О’Мэлли отринуть всяческие подозрения.
— Могу отчасти угадать видение, что принесли вы с гор. И понять в гораздо большей мере, чем вам представляется, а также значительно глубже. Поэтому расскажите мне подробнее — если сможете. Вижу, сердце ваше переполняют эмоции и, рассказывая о них, вы облегчите его. Я вовсе не враг вам, каким порой кажусь. Поведайте мне все, дорогой мой юный ясноглазый друг. Поведайте о видениях и надеждах. Возможно, я смогу помочь, ибо и я мог бы рассказать вам нечто взамен.
Подбор ли слов, ни одно из которых не задевало болью, тому причиной, общая ли обстановка и атмосфера встречи, ни одна деталь которой не нарушала гармонии, или равновесие между словами и молчанием, созвучным сложившемуся у него в душе, — но ирландец не смог устоять перед приглашением. Более того, он ведь все эти дни хотел поведать открывшееся тому, кто пожелал бы выслушать. Шталь уже был наполовину «обращен». Вне всякого сомнения, доктор поймет и поможет ему. Момент для исповеди был самый подходящий. Мужчины поднялись с мест одновременно — Шталь запереть
И затем, без дальнейшего промедления, он распахнул свое сердце и душу нараспашку. Поведал о видении и о мечте, рассказал о свое надежде. История его страсти, подкрепляемая записями из блокнотов, с которыми он не расставался, текла и текла, когда небо уже совсем потемнело и над скользящим по глади моря пароходом не засияли звезды. Когда же он закончил говорить, все вокруг уже было охвачено тишиной ночи.
Он рассказал все до конца, думаю — примерно так же, как мне на лондонской крыше и в том зальчике ресторана в Сохо. Ничего не скрывая: как всю жизнь терзали его смутные порывы; как им нашлось объяснение, когда он повстречал молчаливого незнакомца на пароходе по пути в Батуми; о пути в сад; о видении, когда ему стало ясно, что все кругом — от богов и цветов до людей и гор — объято сознанием Земли и что красота есть проблески ее нагой сути; и что спасение мира от недуга современного образа жизни лежит в возврате к простоте природы, к материнскому ее сердцу. Он поведал все, поток слов лился без запинки.
А Генрих Шталь молча слушал. Он не задал ни единого вопроса. Даже не пошевелился. Черная сигара потухла, догорев до половины. Лицо его скрывал непроницаемый мрак.
Никто не помешал им. Шум двигателя, редкие шаги пассажиров по палубе, гулявших по ночной прохладе, — ничто более не нарушало мелодии рассказа неизлечимого идеалиста.
XLIII
И вот наконец в каюте зазвучал другой голос. Ирландец закончил. Он откинулся в мягком кожаном кресле, измотанный физически, но все еще парящий в потоке страстной надежды, источаемой сердцем. Ибо он отважился открыться больше, чем когда-либо прежде, и поведал о возможном новом крестовом походе, где он станет проповедовать о мире и счастье для всех живущих.
Голосом, выдававшим глубокое волнение, доктор Шталь лишь спросил:
— Думаете ли вы, что, приведя народы обратно к природе, вы поможете им наконец приблизиться к истине?
— Со временем, — был ответ. — Но первый шаг таков: изменить направление человеческой деятельности, с преходящего внешнего на вечное внутреннее. В простой жизни, когда обладание собственностью не обязательно и почитается тщетным, душа обратится вовнутрь и станет искать истинную реальность. Теперь лишь ничтожная часть человечества имеет возможность заняться этим. Досуга почти нет. Цивилизация означает приобретения для тела, а должна означать — развитие для души. Стоит отмести прочь ту ерунду, погоне за которой люди отдают себя, как крылья их угнетенных душ встрепенутся вновь. Сознание расширится. Вначале их привлечет природа. Они начнут ощущать Землю, подобно тому как это было со мной. Личность — эго — исчезнет, а вместе с нею и чувство отъединенности. Вместо этого проснется более широкое самосознание. Мир, радость и блаженство внутреннего роста заполнят их жизнь. Но для начала нужно оставить детски-неразумную смертельную гонку за внешними приобретениями — этот оплот цивилизации, чья пустота и безнадежность — лишь помеха. Они отворачивают от Бога и всего вечного.
Немец не отвечал; О’Мэлли замолк; между ними пролегла глубокая тишина. Наконец Шталь вновь зажег сигару и, перейдя на родной язык, что у него всегда означало признак величайшей серьезности, заговорил:
— Вы сделали мне честь, оказав великое доверие, и я безмерно вам благодарен. Вы поведали мне свою самую сокровенную мечту, а такое людям бывает труднее всего открыть другим. — В темноте он нашел руку собеседника и на мгновение сжал ее. Никаких комментариев услышанному не последовало. — А взамен, если можно так выразиться, хотел бы попросить вас выслушать мою историю, которая может показаться вам небезынтересной. Никому прежде я об этом не рассказывал. Лишь раз или два упомянул вам на пути сюда. Порой я предупреждал вас…