Кентавр
Шрифт:
Сестра потянула меня в глубь лестничной площадки, и, как только мы отошли, часы в холле пробили половину четвертого. Получается, я простоял внизу в коридоре полчаса.
— Тебя не было так долго, — просто сказала Фрэнсис. — Я боялась за тебя…
И она стиснула мне руку липкой и холодной ладошкой.
Глава VIII
Затем, тем ранним предзимним утром в недрах настороженно прислушивавшегося к нашим речам дома, сестра в немногих словах поведала мне кое-что о Мэйбл. Голос Фрэнсис звучал чуть отстраненно. Ничего необычного или чрезвычайного не было в этом повествовании, собственно, я и сам почти обо всем догадался. Однако время и место, общая
Впрочем, о том, что она любила супруга столь самозабвенно, что полностью вверила ему свою душу, я не предполагал, скорее всего, оттого, что вообще не очень задумывался об этом. Об ее «обращении» мне было известно, но полная искренность, с которой Мэйбл приняла самые жестокие и мрачные из догм мужа, неприятно поразила меня. В любви более слабая натура, конечно, оказывается податлива внушению. Этот же господин столь ярко внушил картину своего излюбленного «озера огненного и серного», что она уверовала в нее. Страхом загнал он жену на небеса, скроенные по его лекалу, в миниатюре представленные на земле усадьбой его Башен. Скорбная схема небес из горстки спасенных и миллионов проклятых навеки включала и собственный загончик для паствы, куда он поместил жену, прежде чем та это осознала. Собственный разум перестал ей принадлежать. И теперь подобный склад мыслей поддерживала миссис Марш, хотя и смягченный, как полагала сестра, толикой робкого суеверного милосердия.
Но я не в силах был понять, не говоря уж о том, чтобы принять внутренне тот факт, что все попытки молодой вдовы за целый год, проведенный за границей, стряхнуть с себя страх посмертной кары и вернуть более ясное состояние ума, свойственное ей до того, как этот религиозный захватчик парализовал ее волю, оказались безуспешны. Она вернулась в Башни, чтобы вновь обрести потерянную душу, но обнаружила, что утрата безвозвратна. Прояснить разум не получалось. После устранения жуткого внушения бедняжка ощутила крушение всего, чему он ее учил, но тщетно пыталась восстановить мир и красоту, разрушенные его учениями. Опустевшее место зияло чернотой. Пытаясь вновь обрести радость жизни и беззаботность, она натолкнулась на ненависть и дьявольский расчет. Человек, которого она самозабвенно любила и которому вверила душу, оставил ей в наследство лишь неугасимый ужас проклятия. Его образ мыслей сковал ее и не давал вырваться.
Обо всем этом Фрэнсис поведала мне много короче, чем я тут передал. Но во взгляде и жестах, сопровождавших лаконичный рассказ, ощущались огромная убежденность и мрачный драматизм, которые в полной мере не удалось передать. Речь шла о вещах, столь далеких от того мира, в котором я жил, что не раз на моих губах возникала сочувственная улыбка, однако, взглянув на себя в зеркало, я увидел вместо нее уродливую гримасу. Смеху не было места той ночью.
Сколь ни невероятным было произошедшее для двадцатого века, однако малодушное слово «бред» ни разу не возникло у меня в мозгу. Я помнил о зловещей Тени, об акварелях сестры, безволии хозяйки, как бы лишившейся всех личных черт, о необъяснимом громоподобном гуле и фигуре миссис Марш, исполняющей свой полночный ритуал — такой наивно-трогательный и жуткий. Невзирая на всю независимость воззрений, меня пробрала дрожь.
— Мэйбл больше нет, — от этих слов сестры новая волна дрожи охватила меня. — Он убил ее, бросив в свое «озеро огненное и серное».
Я молча смотрел на нее, как в кошмаре, где все пошло противоестественным образом.
— Убил в «озере огненном и серном», — повторила она чуть слышно.
Я испытал страстное желание сказать что-нибудь ясное и разумное, чтобы разогнать удушающий ужас, и вновь зеркало, повинуясь всеобщему здесь закону искажения, отразило вместо ободряющей улыбки пустую ухмылку.
— То есть, —
Чтобы не смотреть больше на свое отражение, я отошел от зеркала.
Сестра медленно кивнула, словно на голову ее давила большая тяжесть. По лицу разлилась пепельно-серая бледность.
— То есть, — громче переспросил я, — ты хочешь сказать, что она — сошла с ума?
— Она во власти кошмаров, — прошелестел ответ сестры. — Мэйбл утратила душу. Ее душа — там! — Фрэнсис дрожащей рукой указала вниз. — И она ее тщетно ищет…
Слово «душа» помогло мне встряхнуться и обрести крупицу здравого смысла. Я воскликнул:
— Но ведь ужас бедняжки не… не заразен, он не может перекинуться на нас! И уж конечно не способен преобразовываться в чувственные ощущения — тактильные, зрительные и даже слуховые!
Но тут она меня перебила, быстро, почти нетерпеливо заговорив с той же убежденностью, как первый раз, когда пробудила меня той ночью:
— Именно ее ужас пробудил других. Приблизил к ним. Они преследуют ее. А попытки Мэйбл противиться дали им к тому же надежду, что вырваться все же возможно. Они не прекращают попыток ни днем, ни ночью.
— Вырваться! Другие! — возникшее было во мне возмущение тут же улеглось. Меня вновь охватила дрожь. Думаю, в тот миг я мог поверить любому ее слову. Спорить было тщетно.
— Его непреклонная вера и верования его предшественников, — отвечала она столь уверенно, что я даже обернулся посмотреть, не стоит ли кто у меня за спиной, — осели тут повсюду густой тенью. И для несчастных душ, заключенных тут неколебимыми представлениями, отсюда не было выхода, как из каменного мешка, пока попытки Мэйбл порвать путы не пустили внутрь немного света. Теперь неисчислимые толпы тянутся к слабому лучу в поисках выхода. И если ей удастся освободиться, она принесет освобождение и всем им!
У меня перехватило дух. Неужели предшественники мистера Франклина, прежние владельцы Башен, также обрекали на вечное проклятие весь мир за пределами круга своих единоверцев? Может быть, здесь крылась разгадка ее непонятных рассуждений о «слоях», стремящихся одержать верх друг над другом? Но если душа человека сохраняется после смерти, не могут ли сильные убеждения оказывать на нее влияние даже тогда?
Вопросы просто захлестнули меня и, не в силах ни на чем остановиться, я лишь в полном замешательстве молчал, хотя молчание это явно затянулось и стало неловким. Выходила невероятная смесь из похожих на истинные объяснений и тех, против которых восставало все мое существо, так многое прояснялось, но в то же время остальное делалось еще беспросветнее. Слова сестры действительно представляли истолкование череды моих ощущений и отвратительной мешанины переживаний — бесплодной борьбы, мук, сострадания, ненависти, желания вырваться, — но такое натянутое, что, если бы не сила убеждения, звучавшая в ее голосе, я ни на секунду бы ей не поверил. Теперь же я пребывал в очень странном состоянии: не мог ни мыслить ясно, ни возразить ничего против удивительных ее утверждений, высказанных в коридоре зябким ранним утром, когда всего лишь тонкая стена отделяла нас от Мэйбл. Причем, припоминаю, стоило ее словам прозвучать, вокруг нас словно сгустился дух инквизиции и забил черными крылами над головой.
На секунду все же здравый смысл пробился наружу. Я повернулся к сестре.
— А как же гул? — спросил я чуть громче, стараясь придать голосу твердости. — Тот грохот затворяющихся врат? Мы ведь все его слышали? Он также лишь субъективен?
Фрэнсис как-то чудно озиралась, пугая меня еще больше. Я повторил свой вопрос еще раз, почти сердито, и с нетерпением ждал ее ответа.
— Какой гул? — спросила она невинно. — О каких затворяющихся вратах ты говоришь?