Кентавры на мосту
Шрифт:
– Откуда? Вы же видите, что со мной. А что?
– Видим, – раздалось сразу отовсюду.
– Малой вчера разбился. Насмерть. А Хозяин все-таки пришел сюда…
– И тут вы… – это встряла Жанна.
– Ужас какой… Да что ж это я влипаю всегда! – простонал Омский.
Действительно, вышло некрасиво. Все его осуждали, никто не сочувствовал. Особенно холодно, чуть не с отвращением смотрела Герда Семеновна. Он и сам себе не сочувствовал, но предстояло продолжать жить и как-то реагировать на окружающие раздражители. После ухода Хозяина (у человека сын погиб, а как держится!) разошлись кто куда. Башня и прилегающие помещения опустели.
Звездочет играл с Асюткой. Старшего мать повезла к музыкантше. Сначала Асютка ставила его в одном углу комнаты, а сама с мячом носилась от окна к дивану и от двери к папе. Мяч прыгал повсюду, сбивал с детского столика игрушки, которые
– Сю, ты что делаешь?
– Заряжаюсь.
– Малышка, люди так не заряжаются.
– А как надо?
– Люди еду едят. Это приборы всякие едят электрический ток.
– Тогда давай есть еду.
– Молока с печеньем хочешь?
– Хочу. Давай я буду есть, а ты смотри, как вкусно.
– Давай, конечно, давай.
Омский ушел в парк. После многочасового утреннего кошмара и школьного позора хотелось в природу. Идти тихо, не сквозь сугробы, а по аллее, без сопротивления мирового материала, раскрывать глаза только на снежные виды, скользящие вниз и вползающие вверх, слушать редких собак и молчание статуй. Внутри него все замерло, и надо было заново становиться человеком. Людей попадалось неожиданно много. Они были везде и знали, что они люди, а вот Омский не мог бы с определенностью сказать этого о себе. В некоторых местах раздавался запах пищи. Блины и шашлык одинаково представлялись Омскому отвратительными, запахи догоняли и добивали. Он представил, что подносит ко рту бочковой кофе из пластикового стаканчика, неаппетитно мнущегося в пальцах, и его снова чуть не стошнило. Встречные женщины все как одна были непривлекательны, лица мужчин – топорны, дети не умиляли. Он медленно подвигался к известному месту, кругу, к которому собиралось множество дорожек и от которого столько же расходилось. Вот и он. По периметру стояли внушительные фигуры, точно собравшись на свой бронзовый педсовет. Все – в снежных шапках поверх венков. Полсферы, которую в левой руке держала Урания, тоже покрылось снегом. Правильно, север всегда сверху, там снег и холодно, – подумал Омский и тут же понял, что все это ерунда, это небесная сфера, и в ней холодно везде. Весь запас мировой энергии не в силах обогреть эту гребаную расширяющуюся вселенную, сделать ее хоть немного пригодной для жизни. И вот тут, чуть ли не в единственном оазисе, собрались бронзовые боги, чтобы решить участь, – допустим, его, Омского, или Малого, который вчера ругался с отцом, мелькал огненной башкой, курил, держал в руках руль, а сегодня лежит в морге – в то самое время, пока Омский, который в полтора раза его старше, еле слезает с унитаза, хамит его отцу и гуляет в парке. И вот участь Малого решена, его время иссякло, если не считать времени его тела, которому много чего еще предстоит, а Омский сейчас, по решению богов, воскреснет, чтобы пить, блевать, подтягиваться на турнике, произносить тосты, слушать байки, писать посредственные стихи, разглядывать в телескоп небо… Со временем вообще что-то не так. У Омского пропала уверенность в том, что еще позавчера он выпивал на башне со Звездочетом и пялился на Луну. Слова позавчера, вчера, завтра казались фонетической игрой, лишенной осмысленного содержания.
– Ну, кивай, что ли, – он вслух обратился к Урании, – все равно я жив.
Богиня отказывалась кивать. Но теперь в этом не было нужды: Омский понял, что продышался и может уходить к себе.
Утром, возвращаясь с зарядки, столкнулся на лестнице со Звездочетом.
– У нас несчастье, – сказал астроном.
– Как, еще кто-то…?
– Хуже.
– Школу закрыли?
– Украли телескоп, – и Звездочет обреченно зашарил в кармане, ища ключ.
Глава вторая
Каллиопа
Школа и праздник – это как земля и небо. Поэтому на праздничные дни и каникулы назначают, чтобы верх оставался верхом, а низ – низом. В эту истину Гуся верил свято, а в остальных сомневался. Но и дома праздника не вышло. Все каникулы стояла ругань, мать отчитывала отца за отсутствие амбиций и культурных интересов (мальчик воспринимал эти словосочетания как блоки, из которых выстраивалось все здание семейной нелюбви), низкооплачиваемую работу, тесную квартиру, глупость, старость и уродство. На двух последних пунктах она начинала плакать. Гуся даже думал, что вот бы папа умер, наступило бы счастье, но папа все не умирал, а только сидел, нахохлившись, на диване, включал и выключал телевизор, молчал, дергал отвисшие усы и скреб небритый подбородок. Потом куда-то уходил, а когда возвращался,
Когда Гусю после праздников вернули в школу, он равнодушно выслушал новость про кражу телескопа. В башне и раньше происходило разное: как-то вынесли пару компьютеров, исчез старинный резной стул. Однажды из-под кровати выволокли залезшего переночевать бомжа. Навык жизни в городке сохранялся деревенский, двери не закрывались, считалось, что соседи не обворуют. Только в той части, где выстроили свои дворцы миллионеры, стояли заборы в два человеческих роста, а школа особенно не охранялась: кому нужно? Но вот оказывалось, что нужно, что тащат все, что можно продать. А телескоп, конечно, можно продать, штука недешевая.
Неровная земля за башней сползала к речушке, больше похожей на ручей. Гуся спустился к замерзшему ручью и посмотрел на другой берег. Там начиналось кладбище. Покойникам, наверно, телескоп понадобился, нас с той стороны рассматривать.
Он слышал, что некоторых детей за не очень понятно какие заслуги называли звездочками, и не то чтобы завидовал и тоже хотел услышать про себя, что он звездочка, но просто становилось противно от самого слова «звездочка». Что-то проступало гнусно-снисходительное в лицах взрослых, когда они это слово произносили. Он представил, как это слово выговаривает скрипучая Герда Семеновна, и его замутило. Что это я о звездочках? Гусе привиделась такая картина: он и его одноклассники несут на плечах тяжелый гроб с Гердой Семеновной, вступают на лед ручья, а мертвые с той стороны по очереди рассматривают их в телескоп. Лица мальчиков лучатся неведомой энергией, и покойники, оценивающе кивая друг другу, говорят: «Да, вот это настоящие звездочки!» Картина была такая живая, что Гуся даже вздрогнул. И пошел греться к себе в комнату.
Фантазия с похоронами назавтра же и реализовалась. Кто-то из старших угостил Хому Сапиенса маринованным огурцом, и маленькое животное не выдержало гастрономических впечатлений. Жалкий, с неприятно залоснившейся шерсткой трупик навел Гусю на идею. Давайте похороним Хому! Ребята ухватились за эту мысль и принялись сочинять сценарий похорон. Учителя не возражали. Возможно, организация погребальной процессии казалась им чрезвычайно полезным социальным проектом. Тут вам и проявление эмпатии, и смастерить саркофаг надо, и сочинить речи и эпитафию, и закопать, и соорудить достойное надгробие. То есть интегрируем все со всем. Ну, и опыт карнавализации не лишний. Одна Герда Семеновна была против, будто хоронить действительно собирались ее. Отчасти это происходило потому, что Гусю Герда по-особому не любила, чуяла в нем чуждое и сбавляла при всяком удобном случае баллы, чтобы когда-нибудь, в светлой перспективе, из школы отчислить.
Шестиклассники взялись за похороны так умело, точно всю жизнь к ним готовились. Стеклянную банку-саркофаг поставили на носилки, роль которых сыграла антикварная стиральная доска, добытая ребятами черт знает где. Жестяные волны на доске, видимо, символизировали переплывание из мира живых в мир мертвых. Доску медленно и аккуратно несли двое, до десятка шестиклассников составляли процессию.
Гуся, организатор и вдохновитель всего дела, боялся, что банка с Хомой стоит некрепко. Ему хотелось торжественности и порядка. Покойник нисколько не напоминал Герду Семеновну, скорее он походил на Гусина отца, во всяком случае, у Хомы, как у отца, были усы, а у Герды Семеновны их не было. А пошли бы. Никогда не буду носить усов. Перед Гусей вновь замелькали кадры домашних скандалов. Он с отвращением подумал, что вырастет, женится, и жена будет говорить ему, что он урод и неудачник. Нет, я не такой, не хочу быть таким. Тогда ему представилось, что у него некрасивая старая жена (вроде Герды Семеновны), и это он отчитывает ее за то, что она загубила его молодость. Никогда не женюсь.
Последним в процессии шел Вася Карабинов, розовый полнотелый очкарик. Он плакал. Остальные переносили тяжелую потерю мужественнее. Гуся искоса посмотрел на чувствительного Карабинова. Карабинов часто задерживался рядом с драценой, рыбками и Хомой, вызывался ухаживать за комнатной живностью. Его вообще трогало всякое проявление нечеловеческой жизни. Муравьи, кузнечики, даже отчасти мухи, уже не говоря о близких ему по духу собаках и кошках, манили какой-то другой формой существования, которая была важна сама по себе и за которой человек, то есть Карабинов Вася, мог только подглядывать. Подглядывать было интересно, а наблюдать смерть – страшно. Гусе же плакать не хотелось, ему хотелось хоронить: так осуществлялась фантазия и в то же время шла репетиция какого-то спектакля по еще не написанной пьесе.