Кевларовые парни
Шрифт:
— Слушаю вас, Александр Пантелеймонович, — ответил воркующий голос секретарши.
— Наташенька, соедините меня с Соколовым из областного управления. — В центральном аппарате с незапамятных времен было принято называть столичное управление областным.
Бросив взгляд на календарь, Пушкарный увидел комбинацию из пяти цифр — телефон Соколова.
— Хотя не надо, я сам.
Это была редкая удача. Обычно телефоны искались по всем записным книжкам и ежедневникам.
Телефон на том конце провода не отвечал. По другому номеру Соколова тоже не было. По звукам, доносившимся в трубку, чувствовалось, что там что-то затевается. Пока она лежала на столе — Соколова пытались найти, — полковник слышал, что идет подготовка к мероприятию, суматошная
Окончив физико-технический институт, Пушкарный долгое время работал в чуть ли не самой закрытой лаборатории страны, связанной с разработкой новых видов ядерного оружия. Царившая там атмосфера располагала к свободному и непредвзятому общению, без которого истинная целеустремленность была бы невозможной. Разработки следовало реализовывать в жесточайшие сроки, определенные сверху. Оправдания не принимались, а потому зачастую приходилось корпеть над материалами и днем, и ночью, прерываясь только на то, чтобы выпить стакан бульона.
Там физика и присмотрели кадровики, уловив в характере человека с военной фамилией Пушкарный необходимые для чекиста качества — надежность, подвижничество, равнодушие к материальным благам и карьере. Однако наряду с этим он обладал высочайшей степенью куража, который наиболее ярко проявился при проверке на тест у психолога. Все длинное заключение, которое врач представил в кадровый аппарат, можно было свести к известной формуле: «если я чего решил, выпью обязательно». Радость приобретения ценного кадра была омрачена тем, что система, пребывающая в весьма комфортных условиях размеренной социалистической жизни, получила в свои ряды горлана-главаря. Для Пушкарного авторитеты не существовали, единственным авторитетом для него был факт как определяющий критерий истины. Несмотря на наличие на своих плечах всего двух малюсеньких звездочек, он резал правду-матку в глаза бронзовеющим от должностей и званий вождям.
Три года предпринимались безуспешные попытки укротить «этого облученного». Использовались все наличные средства: от дисциплинарных взысканий до вызовов в орган внесудебной расправы — партком. Каждый раз Пушкарный уходил оттуда в здравом уме, трезвой памяти и с весьма неплохим настроением — идиотские претензии, основанные на межличностных отношениях, его не задевали. По работе же придраться к нему было сложно, потому что в его стойле, как Пушкарный называл отведенную ему нишу, никто не мог состязаться с ним в глубине знания проблем и владения оперативной обстановкой. Основной девиз, который Пушкарный нес, как знамя, формулировался следующим образом: оперативная обстановка такова, какой ее доложишь. Но если другие связывали этот девиз с некомпетентностью тех, кому обстановка докладывалась, а следовательно, допускали возможность блефа, то Пушкарный исповедовал уравновешивающий принцип: атомщик, как и сапер, ошибается только раз.
Обстановка была такой, какой ее докладывал Пушкарный. Но в тот период руководству очень часто хотелось иметь более спокойную оперативную обстановку, которая была залогом благоприятного роста. Для них.
Человек независимый и необычайно уравновешенный, Пушкарный был глубоко убежден, что каждый является кузнецом собственной судьбы, а потому верил только в свои силы и возможности. Это же он ценил в других.
Он тяжело переживал только одно — ситуацию вокруг академика Сахарова, которого знал по научным работам и с которым несколько раз встречался в Академии наук. Все, что происходило с Сахаровым и вокруг него, Пушкарный рассматривал как какое-то помешательство двух сторон. Он не понимал, как человек с нераскрытыми до конца возможностями (а Пушкарный полагал, что дело обстояло именно так) может в ущерб науке уйти в политику. Не мог он понять и власть, которая, обладая таким научным генофондом, не научилась им распоряжаться
Своих взглядов Пушкарный особенно не скрывал, хотя и не трепал языком в коридорах. Однако народная молва довела до всеслышащего уха партийного комитета, что «товарищ чего-то не понимает», и через непродолжительное время Пушкарный последовал за своим кумиром. В те же края, но в еще более закрытый город: Арзамас-16. Бывший город Саров, бывший город Кремлев.
Свой перевод туда Пушкарный не воспринимал как наказание. В конторе умели упаковать дерьмо в красивую бумажку. Напротив, переезд в город своей мечты, где работали великие ученые, где его приятели по институту выросли до профессоров и академиков, молодой офицер воспринял достойно.
На перроне старенького городка в Нижегородской области, вся история которого в прошлом была связана с именем Серафима Саровского, его встречала бородатая братва. С этими импозантными мужиками Пушкарный жил в одной комнате и, еле сводя концы с концами, съел если не саму собаку, то уж вагон собачьих консервов — точно.
Работать долго там не пришлось. Чернобыльская трагедия стала поворотным пунктом в судьбе Пушкарного, как и множества других людей. Вместе с группой офицеров и ученых он вылетел туда в первые же часы. Все, что произошло с Чернобыльской АЭС, он воспринимал как личную трагедию. Дело в том, что, еще служа в Шестом управлении КГБ СССР, Пушкарный знал, сколько бумаги было исписано чекистами Украины, предупреждавшими о возможном исходе данной атомной станции. Пушкарный читал эти тревожные сигналы, которые систематически докладывались на самый верх. Сигналы о недопустимости использования действующей АЭС для лабораторных исследований. Каждый раз звучала высокая оценка предоставленной информации, и… все оставалось по-прежнему. А на станции продолжались эксперименты. И каждый раз отключалась автоматическая защита. И каждый сбой мог привести к непредсказуемым последствиям.
Атомное лобби имело многочисленных покровителей в ЦК, а потому поступавшая туда информация с Лубянки моментально становилась известной тем, на кого она писалась. После краткого, но научно убедительного комментария, как правило, завершавшегося припиской о некомпетентности «товарищей», документ ложился в дело.
В среде научной интеллигенции подобные документы воспринимались крайне болезненно и критически. «Лезут во все щели… Искусствоведы в штатском… А по улице пройти нельзя… С хулиганьем бы лучше боролись…»
Однажды, встретив уважаемого заочного оппонента в Доме ученых, Пушкарный по старой привычке высказал ему все, что он по этому поводу думает. Но то, что простилось бы ему в период работы в лаборатории, не могло быть прощено в его нынешнем положении. Пройдя по всем коврам начальников, и больших и малых, он на некоторое время выпал из резерва на выдвижение.
Чернобыль стал страшным ударом для этого академика. Увидев его сгорбленную фигуру в Припяти, Пушкарный не чувствовал себя отомщенным. Он не мог простить себе того, что не нашел средств для привлечения к этой проблеме общественного внимания. Те же чувства владели и его товарищами, от рядового до высоких руководителей: в час беды они сравнялись в чинах и рангах. Презирая, как и другие чекисты, Калугина, Пушкарный позже ловил себя на мысли, что необходимо было использовать такое же отравленное оружие — обращение к обществу через печать. Хотя было ясно, что ни в восемьдесят пятом, ни в восемьдесят шестом году ему это не удалось бы.
В Припяти, глядя под треск дозиметра из окна вертолета на разрушенный четвертый блок, Пушкарный до боли ощущал свою вину за случившееся. Пробыв с товарищами там около двух месяцев, рискуя и не замечая этого, он гнал стронций из организма с особым цинизмом — старым казацким способом. Судя по всему, способ оказался верным.
Пребывание в зоне заражения не повлияло, во всяком случае так казалось, на его могучий организм. Удостоверение ликвидатора, дающее права на льготы, он забросил в дальний угол сейфа и никому не показывал.