Кейн. Ветер ночи
Шрифт:
Из темного проулка по соседству с таверной неожиданно донеслись воинственные голоса и лязг оружия. Заслонившись фонарем, как щитом, Опирос стал нащупывать нож, однако чей-то голос приказал:
— Оставь его, Хеф. Не узнаешь, что ли, полоумного поэта?
Крадучись улочкой, Опирос раздумывал, кто его чуть не сцапал: грабители или городские стражники. Этот Хеф наверняка здесь чужой, раз не узнал Опироса — частого гостя «Таверны Станчека».
Над темным входом таверны не было никакой вывески, этот притон всегда называли именем расчетливого владельца. Компания, что собиралась там, хорошо знала сюда дорогу. Даже в столь беспокойном городе, как Энсельес, эта таверна снискала себе прескверную репутацию. Городская стража редко заглядывала в этот район. Ее начальник довольствовался ежемесячной
Пачка листов пергамента запуталась в складках грязной занавеси. Наконец Опирос освободил ее и вошел, с трудом сохранив равновесие. Шестьдесят пар глаз уставились на него, несколько мгновений рассматривали его, а затем потеряли к нему всякий интерес. Поэт спустился по ветхим, выщербленным ступеням. Когда-то этот дом был городской резиденцией богатого купца. С тех времен остались только центральный зал с высоким сводчатым потолком и огибающая его дугообразная галерея, выполненная в совершенно ином архитектурном стиле. На середине зала кое-где еще можно было разглядеть замечательную мозаику, ныне грязную и затертую. Грубые, несуразные колонны подпирали накренившуюся галерею. Из зала можно было подняться наверх или спуститься в подвалы, наполовину засыпанные мусором и щебнем. В этих мрачных, полуразрушенных помещениях улаживались дела весьма сомнительного свойства. И хотя Опирос бывал там не раз, он с облегчением подумал, что сегодня ночью ему не нужно спускаться в темный подземный лабиринт.
Кейна он заметил сразу. Тот сидел за угловым столом напротив входа, возле ведущей вниз лестницы. Опирос не колебался, несмотря на головокружение и слабое освещение. Этого массивного человека с квадратным туловищем, волосами цвета меди и короткой бородкой невозможно было не узнать. Кейн был не один. За столом рядом с ним сидели еще четверо, и трое из них имели определенно бандитские физиономии. Двое, судя по угрюмым чертам и неуклюжим повадкам, были родственниками и приставали к танцовщице, чтобы та станцевала для них. Третий, чье худощавое тело, казалось, состояло лишь из костей и напрягшихся мышц, внимательно наблюдал за человеком, сидящим за этим же столом. Последний, пятый, — незнакомец с суровым лицом, в одежде, запыленной от долгих странствий, — оживленно спорил о чем-то с Кейном.
Когда Опирос присел на краешек скамьи, Кейн и незнакомец как раз договорились о чем-то. Кейн кивнул своему сухопарому приятелю, тот, вынув тяжелый кошель, перебросил страннику. Незнакомец развязал шнурок и взглянул на золото, потом с довольным видом поднялся из-за стола. Кейн дал краткие указания трем своим товарищам. Незнакомец взял кошель и вместе с худощавым и парой здоровяков вышел из зала.
Опирос приветственно кивнул, когда они проходили мимо, и подсел поближе к Кейну. Покинутая своими поклонниками танцовщица беспокойно посмотрела на Опироса, но, не обнаружив в его глазах заинтересованности, шелестя шелковыми юбками и позванивая колокольчиками, с облегчением отошла прочь. Кейн сделал знак — мигом подбежала служанка. Она с глухим стуком поставила на стол кувшин и стала собирать пустую посуду. Когда она протянула руку к кружке Кейна, тот покачал головой и показал на ту, которой пользовался незнакомец. Девушка схватила ее, вытерла краем засаленного и рваного фартука, наполнила темным пивом из кувшина и придвинула к поэту. Опирос проглотил содержимое, пока служанка наполняла кружку Кейна, и вновь подставил ей свою кружку.
Холодные голубые глаза Кейна рассматривали оцарапанное лицо поэта, рот кривился в ироничной усмешке.
— Я рассчитывал увидеть . тебя прошлой ночью, — объявил он.
— А что случилось прошлой ночью?.. Я пробовал новый наркотик, — сказал Опирос.
— И
Опирос небрежно положил кипу листов пергамента на обнаженный меч Кейна, лежавший поперек стола,
— Ну хоть не напрасные усилия?..
— Да нет, — ответил Опирос. Пиво, казалось, заглушило кошмарный гул у него в голове. — Было несколько интересных видений, кое-какие идеи, я тут записал наспех… Думаю, пригодятся для «Вихрей ночи», только вдохновения пока недостает… — Он порылся в своих листах. — У тебя есть немного времени… ты свободен сегодня ночью?
Кейн рассеянно соскребал ногтем коричневые пятна с черепа, вырезанного на рукояти меча.
— У меня нет дел, которыми не могли бы заняться мои люди. Ожидается скучная ночь — разве что тебе интересно будет понаблюдать, как Эберос спускает в кости десятилетний заработок. Утром Даматист обнаружит, что гол как сокол благодаря своему первому ученичку.
— Так я прочитаю тебе отрывок, — предложил Опирос. Он наморщил лоб, склоняясь над пергаментными листами, вертя их в руках, стараясь выбрать наилучшее освещение. — А, вот оно. Я немного развил фрагмент «Богов Тьмы», который ты мне подкинул.
В мрачных замках, где властвует вечная ночь, В подземельях, где бьется зловещий огонь, Гибнут боги, не в силах злой рок превозмочь, И колышется Тьма теневою стеной…— Никогда я такого не писал, — возразил Кейн.
— Это сделала Сетеоль в соответствии с твоими замечаниями, — пояснил Опирос. — Она хорошо чувствует рифму и размер.
— Звучит недурно, но рифма плохо сочетается со смыслом. Я думал, мы с тобой сходимся в том, что нужно стремиться к логичности образа без вмешательства рифмы. Стихотворный размер сам по себе уже достаточно назойлив…
— Я просто полагал, что ты захочешь услышать, как это можно сделать, — прервал его Опирос, оправдываясь. — Я убежден, стихотворение, которое можно петь, гораздо эффектней того, что хорошо читается, и во сто крат превосходит прозу. Поэзия — это выражение красоты, а красота — область эмоций. Чтобы по достоинству оценить прекрасное, его нужно воспринимать всеми органами чувств. Иначе публику не привлечешь. Понимаешь, Кейн, ты слишком рассудительно подходишь к воображению. Ты не способен отделить его от разума. У тебя вера в рациональное и чувственное восприятие неразделима.
— О Боже, сегодня ты чересчур глубокомыслен, — заметил Кейн. — Ты-то сам уверен в истинности своих прозрений? Наркотики и пиво — благодатная почва для пророчеств и философских построений, до которых никогда не додуматься на трезвую голову.
— Может быть, может быть, — парировал Опирос, — но порой наркотики и вино прокладывают путь истинам, скрытым за упорядоченными мыслями.
Он успокоился и начал перебирать листы пергамента.
Кейн примирительно скривился.
— Я бы хотел полностью услышать то, что ты написал, — попросил он. Кивнув проходящей мимо служанке, он забрал у нее кувшин и поставил его перед поэтом.
Опирос осторожно наполнил свою кружку и вновь склонился над густо исписанными листами. Читал он тихим голосом, время от времени смачивая горло пивом. Иногда Кейн прерывал его, чтобы поспорить о тонкостях стихосложения, и тогда Опирос, подумав, делал на полях пометки металлическим пером, которое макал в разлитое пиво и тер о кусочек сухих чернил. И снова он принимался за чтение.
Поэт уже давно оставил всякие попытки проникнуть в тайну, которая окутывала личность Кейна. Даже на такой простой вопрос, как возраст Кейна, невозможно было ответить. Он казался немногим старше тридцатилетнего Опироса. Однако внешность обманчива. Судя по всему, Кейн был намного старше. В общем, он был загадкой, ну а Опирос слишком высоко ценил его дружбу, чтобы задавать бестактные вопросы. Поэт принял тайну как неотъемлемое условие дружбы, хотя порой задумывался о мрачном прошлом этого таинственного человека.