КГБ и власть. Пятое управление: политическая контрразведка
Шрифт:
Однако трое членов парткома поддержали руководителя управления, в последнюю минуту к ним присоединился четвертый, причем хороший мой товарищ. Итак, вместе с начальником управления их оказалось пять против трех, я выступал последним. Понимая, что мой голос уже ничего не решит, все же настаивал на исключении Жукова. Однако пятью голосами против четырех ему объявили строгий выговор.
Можно ли было мириться с подобным решением? Нет, конечно. Дело передали в ЦК КПСС. Жуков был исключен из партии и лишен генеральского звания.
Это заседание стало важной вехой в моей жизни. Я окончательно убедился – только принципиальные
Совсем иной характер имел другой случай, всплывший из того же трагического тридцать седьмого.
Наверное, году в 1989-м обратился ко мне неблизкий, но хорошо знакомый деятель музыкальной культуры. Человек, глубокоуважаемый мною, пользовавшийся большой известностью в Советском Союзе. Его песни пела, как принято говорить, вся страна. Да, пела, была способна петь. Как ни трудно жилось, а пелось.
Суть просьбы состояла в том, что он хотел посмотреть следственное дело дяди, погибшего в те страшные годы, я пообещал по возможности удовлетворить его желание. В то время еще не стало правилом давать даже родственникам знакомиться со следственными делами. Это потом открылись читальные залы, и люди могли узнать и правду, и ложь о своих близких.
Тогда же я взял дело из архива, прочитал. Дядя был незаурядным человеком. В тридцать шесть лет стал заместителем наркома одного из ведущих наркоматов, а за несколько недель до ареста удостоен ордена Трудового Красного Знамени, что в те годы являлось делом далеко не ординарным.
И вдруг я вижу письмо на имя И.В. Сталина. Заместитель наркома (дядя) пишет Сталину о существовании в наркомате вредительской организации, называет людей, своих коллег, как участников организации, их коварные действия и планы. Не менее десяти страниц машинописного текста.
Реакция на письмо естественна. Оно направляется в НКВД, и там начинается стремительно развивающееся следствие. Названные арестовываются. Разве письмо замнаркома – не доказательство? Допросы подтверждают наличие организации (а допрошено человек двадцать). Безвинные, они «признают» все, старательно вспоминают сообщников и, конечно, дядю, заместителя наркома. Охочие до громких дел следователи не «забыли» и об авторе письма Сталину, о том, кто решился на такой донос. Такова была атмосфера тридцатых годов. Дядю арестовывают. Он участник той же организации и вместе с другими по решению Военной коллегии приговаривается к расстрелу.
Прочел и задумался. Надо ли знать моему знакомому такую правду? Не лучше ли оставить в памяти образ дяди, который у него сохранился?
Шли месяцы. Я медлил с ответом, оттягивал встречу, но племянник был настойчив и даже стал высказывать подозрение, якобы хочу скрыть что-то недоброе.
В один из дней встретились у меня в кабинете на Лубянке, уже в новом здании КГБ. Сели друг против друга, держимся достаточно настороженно. Он в естественном напряжении (видит дело своего дяди), а я в не меньшем, понимая, какой удар в нем таится. Осторожно начал говорить о том, что, может быть, изложу суть дела, верну сохранившиеся документы и фотографии, познакомлю с материалами суда. Это его устраивало, но не удовлетворяло.
Ничего не оставалось, как показать все. Молча прочел он дело, долго сидел, затем встал и нетвердой походкой вышел из кабинета. Мои помощники, провожавшие его, рассказали,
Прошло недели две. Звонок. Хорошо воспитанный человек, мой знакомый, перенесший тяжелую травму от общения с прошлым, просит извинить его за то, что ушел, не попрощавшись, не поблагодарив за отклик на просьбу. Помолчав, добавил: «Вы были правы. Мне не следовало этого читать». Кроме слов утешения, сочувствия, призыва стойко пережить потрясение, я ничего не мог ему сказать.
Позже мы не однажды встречались, но больше не затрагивали эту тему, хотя каждый по-своему переживал случившееся.
С прошлым надо обращаться аккуратно, так же, как, творя дела сегодняшние, понимать, что они не могут не иметь прошлого.
Много воды утекло с тех пор. Не все принятые мной или с моим участием решения были безупречны. Во многих случаях я совсем не так поступил бы сегодня. Но это будут уже оценки с позиции нынешнего времени, хотя и в прежние годы я никогда не изменял ни требованиям совести, ни законам государства.
Итак, после XX съезда КПСС обстановка в КГБ была сложной, однако в его организме был немалый запас здоровых сил. Благодаря ему перестраивалась вся деятельность системы по обеспечению государственной безопасности страны, восстанавливалась законность.
Но реализовать все это было нелегко. Серов продолжал стоять на привычных для него позициях – карательный орган должен только карать. Профилактическая работа, предупреждение преступлений провозглашались лишь в парадных речах.
Хрущев в то время не раз публично заявлял, якобы в стране больше нет политических заключенных, от истины это было далеко.
Не могу сказать, чтобы к Серову относились с большим уважением. Отсутствие гибкости, штампованное мышление вызывали настороженность. Его речи на активах разительно отличались от выступлений предшественников.
Никого не удивило, например, его поведение во время волнений в Тбилиси, начавшихся после XX съезда КПСС – в марте 1956 года.
Я выезжал туда в составе группы сотрудников, возглавляемой заместителем председателя КГБ С.С. Бельченко. Серов, остававшийся в Москве, требовал, чтобы мы немедленно выявили организаторов контрреволюционного заговора. А таковых не оказалось, ибо не было никакого заговора.
Население Грузии чрезвычайно болезненно реагировало на доклад Хрущева на XX съезде. Отношение к Сталину в республике сложилось особое: для большинства грузин он являлся национальным героем, и дата смерти ежегодно отмечалась возложением венков к монументам, массовыми шествиями и митингами, во время которых исполнялись его любимые песни, произносились пламенные речи.
Так продолжалось до 1956 года. Неизвестный для населения доклад Хрущева, искаженные слухи о его содержании вызвали самые разные интерпретации и всевозможные кривотолки. Многие передавали суть доклада, используя факты из обвинительного заключения по делу Берии, которое незадолго до событий читалось повсеместно в различных коллективах. Все это подлило масла в огонь. Но никто в ЦК партии и не додумался дать людям достоверную информацию, не счел нужным послать в республику опытных пропагандистов, которые могли бы донести до населения Грузии содержание столь важного документа. Даже нас, посланников Москвы, по существу, не ознакомили с решениями XX съезда.