Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
И снова остается неизвестным, что говорит Вовин папа.
То, что каждая мать, думая о своем, ловит одним ухом, подчас отвечая впопад и невпопад, Мария слушала напряженно, не переставая удивляться. Боже, какое непостижимое создание — ребенок! Слова и пузыри вылетают изо рта, и все ему надо знать.
Но когда они приближались к детскому саду, Петрик забывал обо всем и его охватывала тревога:
— А ты меня возьмешь? — он поднимал голову и с мольбой смотрел ей в глаза. — Ты меня возьмешь вечером?
— Или я, или папка, — говорила Мария.
— Нет,
Он обнимал ее на прощанье и снова требовал, чтоб Мария еще раз подтвердила: «Я тебя возьму. Я никуда не уеду».
В детском саду было весело. Но Петрик с нетерпением ждал субботы. В субботу он мог полдня пробыть дома. А после субботы — он знал — приходит воскресенье, когда они гуляют втроем.
В эту субботу была очередь Марии убирать кухню. Не очень-то приятно чистить газовую плиту, вытирать во всех углах пыль, мыть пол. К своей кухне Мария привыкла с давних лет. А здесь все было непривычно, безлико. И правда, когда в квартире одна хозяйка, кухня имеет свое лицо. А тут… Почему стены покрашены противной желтой краской? Почему посудные полки такие нескладные и высокие? А окно, наоборот, низкое и широкое…
Петрик вертелся под ногами, ему скучно было одному в комнате, а на дворе шел дождь. Мария налила в таз воды, и он отправлял в плаванье свои легкие лодочки. И не переставая болтал. То о чем-то спрашивал, то рассказывал про Сашу Середу, который не слушался руководительницы, то декламировал пять раз подряд один и тот же стишок.
Мария смотрела на подвижное личико, так напоминавшее лицо Саввы. Маленький человек, у него свои мысли, чувства, суждения… Никакого лукавства, никакой раздвоенности. Что подумал, то и сказал.
— Ты можешь хоть немного помолчать? — с искренним любопытством спросила она.
Петрик удивленно посмотрел на нее:
— А почему?
Закончив уборку на кухне, Мария до блеска натерла пол в комнате. Ну, все! Теперь можно причесаться, надеть новое платье и ожидать Савву.
Она и вправду очень устала. Ночное дежурство в больнице, потом беспокойный, хотя и короткий, день да еще уборка. «Выскочила замуж — терпи! Это тебе не беззаботное девичество». Ладно, она потерпит, все стерпит. Вот только… Что — только? Захотелось, чтоб Савва в эту минуту был с ней.
— Мама! — радостный, смеющийся голос Петрика вывел ее из задумчивости.
Она повернула голову. Петрик стоял посреди комнаты с пластмассовой лодочкой, полной воды. От его ног до самого порога тянулся мокрый след.
— Что ты натворил?! — крикнула Мария.
Петрик смеясь смотрел на нее и — бывает же так с детьми! — подзуживаемый каким-то бесенком, наклонял и наклонял свою лодочку. На блестящем паркете расплывалась желтая лужа.
— Так ты нарочно, нарочно! — захлебнулась внезапной злостью Мария и изо всех сил шлепнула мальчика, а потом схватила за ухо.
Петрик заревел.
— Замолчи, замолчи! — сдавленным голосом кричала Мария. — Тш-ш! Слышишь, что я тебе говорю? Замолчи! — Она все понижала голос, боясь,
Петрик плакал громко, со вкусом и на высокой ноте тянул: «Па-а-а-па…»
Мария еще с минуту напряженно прислушивалась. Никто не постучал, никто не вошел. Но эта минута ожидания отняла у нее последние силы. Тяжело передвигая одеревеневшие ноги, она добралась до дивана, легла и укрылась с головой.
Петрик сразу замолчал, жалобно окликнул ее, а потом и вовсе затих в своем уголке, не сводя испуганных глаз с Марии.
А она, глотая слезы, твердила себе: «Нет, нет, я никогда не привыкну. И ничто не образуется, Савва, ничто не может образоваться. Ты добрый, и у тебя легкий характер. А я не могу забыть этих лет. И всего, всего… Что ж, я такая, и ничего с собой поделать не могу. Ну как все это может образоваться? Ребенок? Наш — мой и Саввин — ребенок? А что, если у меня тогда появится отвращение к Петрику? И будет в семье ребенок — свой и ребенок — чужой? Начнется ад кромешный, все затянется таким узлом, что его ни развязать, ни распутать, и придется рубить по живому. По живому… А ведь все могло сложиться иначе».
Распаляя себя, Мария рисовала в воображении картины жизни, какой она могла быть, если б началась не теперь, а тогда. Ей стало нестерпимо жаль себя. «Ну хватит, хватит! Расклеилась, разревелась… Зачем все это?»
Она не услышала, как вошел Савва. Его веселый голос ворвался в ее мрачные мысли разительным диссонансом.
— Кто, кто в теремочке живет?
Никто на этот раз не отозвался. Савва глянул на притихшего Петрика, потом подошел к Марии, снял с ее головы плед. Мария порывисто прикрыла глаза рукой.
— Что случилось? Ты нездорова?
— Голова… Очень болит голова.
— Дать тебе что-нибудь? — Савва коснулся пальцами ее виска, пригладил волосы. Мария замерла, она так любила это мягкое прикосновение его руки.
— А ты что как мышонок притих? — обратился Савва к Петрику и посмотрел на лужу посреди комнаты. — Ты, я вижу, набедокурил?
Петрик молчал. Савва громко вздохнул. Нетрудно было догадаться, что произошло… «И оба расплакались, как маленькие», — он невольно улыбнулся.
— Собирайся, козаче, спать.
Савва пошел на кухню и вернулся со стаканом теплого молока.
— Пей! А я пока постелю.
Потом он раздевал мальчика и ровным, успокаивающим голосом приговаривал, просто так, чтоб не молчать:
— Сюда башмачки, сюда чулочки, сюда штанишки…
И вдруг:
— Ты что? Плакал? Разве мужчины плачут? А почему ты плакал?
Мария насторожилась. «Сейчас он начнет хныкать, жаловаться отцу, что я его ударила».
Петрик молчал, и это молчание тоже раздражало ее. «Ну, говори скорей, жалуйся. Чего ты молчишь?»