Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Я согласна, Савва, — глухо произнесла она. — Нам действительно лучше жить вместе. Ну, улыбнись. — И сама улыбнулась грустной улыбкой. — Ты меня не понял, Савва. Как всегда…
А ночью Савва тихо, с трудом подбирая слова, говорил:
— Знаешь, Мария, это уже древняя история, но теперь я тебе признаюсь. Тогда… Ну тогда, когда мы встречались, ходили в кино, ты мне нравилась больше, чем Тоня. Но ты так строго на меня смотрела. И вообще ты всегда была какая-то непонятная. С Тоней все было проще. Потом ты стала совсем сурова, и все занята, занята… А я всегда о тебе думал как о близком человеке. У меня не было сестры,
Он уснул рядом с ней и смешно, по-детски посапывал во сне. А Мария, потрясенная всем, что произошло в этот день, в этот вечер, не могла уснуть. Она не плакала. Но то и дело крупные слезы, скатываясь по вискам, терялись в волосах. Она не утирала их.
Восемь лет прошло с тех пор, как Савва женился на Тоне. Мария помнила эту свадьбу, может быть, лучше, чем Савва. Почему лучше? Ну почему?.. Никто об этом не знал и не должен был знать. Прежде всего, не должен был знать Савва. Для него она всегда была немного непонятной. А понимала ли она себя сама? Еще бы!.. Восемь лет горькой, за семью замками схороненной любви. Каждая случайная встреча с ним была для нее праздником. А она заставляла себя хмуриться. Наедине с собой называла его ласковыми именами, а увидев, спрашивала иронически: «Как живешь, хлопчик-воробчик?..»
В окно просачивался неяркий свет огней большого города. Мария повернула голову. Савва спал. Лицо его было умиротворенно, спокойно. Уголки полураскрытых губ хранили сонную улыбку. Он и теперь ни о чем не догадывается. Он никогда не узнает, что в эту счастливую ночь ее душили слезы.
Теперь в ее жизни все пошло по-иному. С нетерпением она поглядывала на часы, ждала пяти и первая выбегала из поликлиники. Даже немного совестно было. Дома работа горела у нее в руках — она прибирала, возилась на кухне. Потом приходил Савва и рьяно принимался ей помогать. Но помощник он был никудышный. Скатерть ложилась криво, хлеб нарезал толстенными ломтями и не мог донести тарелки борща, не оставив жирного пятна на полу. Мария сердилась, трепала его за уши. Он смеясь целовал ее. И опять Мария выговаривала ему — обед стынет. Потом они отправлялись в кино или бродили по аллеям вечернего парка.
Все было хорошо. Еще не было в жизни таких счастливых дней.
Но где-то там, глубоко-глубоко, прорастало зернышко тревоги. Она знала ей имя, этой тревоге, которую теперь должна была скрывать еще старательней, чем прежде скрывала свою любовь. Петрик. Сын Тони и Саввы. Чужой ребенок. Как же у них все сложится?
Тревога росла по мере того, как приближался день, когда Савва должен был поехать к матери за Петриком.
Иногда Савва замечал, что Мария вдруг умолкает на полуслове.
— Что с тобой? — спрашивал он.
Его забота трогала ее. Мария долго глядела ему в глаза, потом улыбалась и говорила:
— Ничего… Голова побаливает.
Ее нелегко было понять, эту сероглазую, молчаливую, погруженную в себя тридцатилетнюю женщину.
Савва уехал в Полтаву и пробыл там три дня.
Мария перебралась в комнату Саввы; надо было привести все в порядок, помыть, почистить. Но когда она осталась одна в этой чужой для нее квартире, страх и неуверенность стали еще сильней. Дома и стены помогают. Дома все знакомо, привычно,
Путаным клубком переплетались мысли, и среди них самая страшная: взвесила ли она все «за» и «против»? Сумасшедшая! О чем же ты думала все эти дни? О чем?.. Только не горячиться, твердила себе Мария. Надо еще раз все обдумать и взвесить, трезво, спокойно.
Дело обстоит так: она должна заменить ребенку мать. Нет, не заменить, — стать ему матерью. А кто подскажет ей, как это сделать, да и можно ли тут что-нибудь подсказать? Мария и сама не могла объяснить, почему ей так страшно. Если б кто-нибудь знал, как она боится той минуты, когда мальчик переступит порог своего дома.
Мария подходила к столу и рассматривала фотографии. Савва, вероятно, не случайно положил тут снимки, на которых Петрик был один, без Тони. Вот он лежит на коврике — розовый, голенький. Вот он стоит выпучив глазенки и расставив толстые ножки. Вот, надув щеки, подталкивает деревянную лошадку… Мамы, глядя на такие снимки, охают и умиляются: «Курносик, сынуля… заинька мой!»
Мария закрыла глаза и деревянными губами проговорила: «Заинька мой…» Голос ее прозвучал глухо и оборвался.
Как она была счастлива эти две недели! Казалось, еще немного, и она забудет все горькое, что связано было с Саввой, даже эти вычеркнутые восемь лет.
Но вот он привезет Петрика. И что тогда?
Мария дружила с Тоней, вместе ходили на танцы, в кино. Там, в клубе, они и познакомились с Саввой. Он танцевал то с одной, то с другой. Но он не был любителем танцев. Ходили на Днепр, ели мороженое и много разговаривали… Потом Савва провожал их домой.
В глубине души Мария была уверена, что Савва неспроста смотрит ей в глаза, жмет руку. В каждом его слове ей слышался намек, скрытый смысл. Он влюблен в нее, этот увалень с трепаной русой шевелюрой. И, оставаясь одна дома, она шептала ему слова, от которых горели щеки.
Как-то раз Мария не пошла в клуб. Заболела мать (мать тогда была еще жива). Потом по какой-то причине пропустила еще раз. Одним словом, она не видела Тоню и Савву недели две. Встретила их случайно, они выходили из кино. Что-то в ту минуту болью отозвалось в сердце Марии — то ли веселое, раскрасневшееся лицо Тони, то ли смущенный взгляд Саввы. Она долго сама себе не признавалась, что ревнует. Ревнует жестоко, до щемящей тоски.
Еще несколько раз они ходили втроем в клуб и в кино. Мария заставляла себя улыбаться, болтать о пустяках. У нее хватало воли не обнаруживать своих чувств, когда Тоня великодушно, явно любуясь своей щедростью, говорила Савве:
— Потанцуй с Марийкой. Эх ты, кавалер…
А через полгода отпраздновали свадьбу. Мария усердно помогала Тоне во всех хозяйственных приготовлениях и накануне, и во время свадебного пира. Была как все. Хлопотала, шутила. Только глаза блестели странно, но этого никто не замечал.
Гости кричали «горько». Тоня и Савва чинно целовались. Только в эти минуты Мария, зная, что на нее никто не смотрит, кусала губы. Ей, лишь ей одной было здесь действительно горько.
Слегка подвыпивший Савва подошел к ней и стал говорить о том, что Мария — его лучший друг, что он ее глубоко уважает: таких людей, как она, он еще в жизни не встречал. «Будь моим другом навеки, — сказал он. — На всю жизнь».