Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
Его пытали — он молчал. Ему перебили руку, державшую ножницы, — он молчал. От него требовали имен. Но он знал лишь собственное имя, и то не назвал его, чтоб не пострадали мать и сестра.
И он знал также, что никогда больше их не увидит.
…Жуткая тишина овевала Бабий яр. Даже тоскливый осенний ветер затихал над обрывом, приникал к земле, к вытоптанной траве, на которой темнели пятна почерневшей крови.
Тишина длилась неделю.
На неверной грани дня и ночи, когда мглистый рассвет медленно и тяжело всползал на киевские кручи, у яра загрохотали
Потом стали подъезжать крытые брезентом длинные тупорылые фургоны. Их сопровождали мотоциклисты с ручными пулеметами.
Машины извергали из себя человеческий груз и, взревев мотором, исчезали.
Под направленными на них автоматами сбилось в толпу четыреста мужчин и женщин.
Они не знали друг друга. В эти последние минуты жизни их собрал здесь вместе безжалостный приговор.
Одни увидели этот мглистый рассвет после того, как провели несколько суток в подвалах гестапо. Измученные пытками, с выбитыми зубами, с искалеченными пальцами, с гнойными ранами на теле, они стояли, опершись на товарищей, и жадно вдыхали свежий воздух.
Других — перепуганных, растерянных — случайно схватили на улице во время облавы или после комендантского часа.
Тут была девушка, давшая пощечину гитлеровцу, который протянул волосатую руку к ее груди. Рядом с ней оказалась пожилая работница с трикотажной фабрики, та самая Катерина Бондарь, что пыталась спасти обреченного чужого ребенка.
Пленных немцы отогнали шагов на двадцать в сторону. Руки у них были связаны за спиной. Они стояли тесной группой и не глядели вокруг. Были среди них недавние полтавские трактористы, в июне пересевшие на танки, были уральские доменщики, белорусские лесорубы, молдавские чабаны. На каждого из них накануне пало смертное число — десятый.
Случилось это так: колонну военнопленных перегоняли в Дарницкий лагерь, и один из них — отчаянный — бросился бежать. Он упал, перерезанный автоматной очередью, а колонну остановили и отсчитали каждого десятого.
Впереди группы штатских стоял немолодой рабочий- арсеналец. Его заросшее седой щетиной лицо было спокойно и сосредоточенно. Он глядел вокруг и тихо, почти не разжимая губ, произнес несколько раз только одно слово: «Товарищи… Товарищи!»
Никто не плакал. Лицо старого арсенальца просветлело. Он увидел мальчика с перебитой рукой и, незаметно сделав несколько шагов, оказался рядом с ним, положил ему руку на плечо:
— Постоим вместе, сынок.
На него глянули страдающие и благодарные глаза юноши. У арсенальца защемило в груди,
…Стою над яром. Далеко отсюда видать. Ну, не плачь, старуха, и не сердись. Тридцать лет прожили, слава богу, сынов, дочку вырастили. Чего ж ты еще хочешь? Коли уж такое дело, так и поплачь маленько да приглядывай за Иваном и Дарыною. Горячие головы! А эти ироды, фашисты, пришли, вишь, в Киев уже с готовыми списками и вылавливают… Наш Арсенал дал им себя знать еще в восемнадцатом году. Припекли их знатно. Не забыли немаки. Солоно мне тогда пришлось, да не добила меня германская жандармерия, помнишь, старуха? Моложе был, ноги прыткие. А на заметку взяли-таки! Да и немец теперь лютее пошел, крови ему куда больше надо.
Поплачь, старуха. А когда Сергей вернется с нашей армией, скажи ему, что об одном жалел батька: мало повоевал. А ты, Иван, будь осторожен. Помни, что дело только начинается. Тайник тот надежный, а все же гляди да поглядывай… Пистолеты я в толь завернул, а между гранатами мой ленинский орден — не забыл? И Дарынка пускай знает. После войны останется вам памятка…
Не погулял я, Дарынка, на твоей свадьбе. Ничего не поделаешь. Выбери себе путного хлопца, чтоб не ветер в голове. Вспомни батьку, когда свадьбу играть будешь. Да не время сейчас думать об этом. Матери, матери помоги в эти дни. Душой помоги…
Может быть, арсеналец и не успел все это подумать за те короткие минуты, когда немцы пересчитывали привезенных. Может быть, все мысли, которые он передумал за двое суток в гестаповском подвале, промелькнули в голове за одно мгновение…
Далеко видно вокруг. А позади яр. Верно, песок в этом яру на метр в глубину стал красным.
— Как тебя зовут, сынок? — спросил арсеналец.
— Сергей, — прошептал мальчик с перебитой рукой.
— И у меня есть Сергей. Вот мы и постоим вместе, Сергейка.
Четыреста мужчин и женщин, стариков и молодых, стояли над обрывом в ту минуту, когда из-за дарницких лесов взошло солнце. Его первые лучи заглянули им в глаза, мягко коснулись сумрачных лиц.
Они не знали друг друга. И все-таки знали. На последнем рубеже, сильнее чем когда бы то ни было, их единило братство и любовь к этой окровавленной и оттого еще более родной земле.
— Солнце взошло, — улыбнулся арсеналец, впивая взглядом животворные лучи.
Прозвучала громкая команда. Офицер сам перевел ее, мешая русские и немецкие слова. Первой группе осужденных было приказано построиться шеренгой вдоль самого края.
Арсеналец почувствовал, как под его рукой мальчик откачнулся назад.
Еще две минуты жизни, еще три, еще пять минут, если выйти не первым, а вторым, пятым, последним.
— Идем, сынок, — сказал старик, — не надо тебе на это смотреть.
Мальчик с перебитой рукой двинулся за остальными. Повернув к арсенальцу побелевшее лицо, он прошептал:
— «Интернационал»… Надо запеть «Интернационал».
Старик хриплым голосом затянул:
Вставай, проклятьем заклейменный…