Киммерийская крепость
Шрифт:
— Адмиральскую, товарищ Шульгин, — просиял Гурьев. — Адмиральскую.
Он уснул и проснулся ровно по часам – биологический будильник у него работал всегда безупречно. Шульгин не то что бы падал с ног, но устал изрядно, — сказывалось напряжение, обилие новых впечатлений и отсутствие привычки к охотничьему сидению, какой у Гурьева хватило бы на десятерых, существуй способ ею с этими десятерыми поделиться.
— Ложись ночевать, боцман, — тихо сказал Гурьев, беря Шульгина, неотрывно глядящего в окошко, за плечо.
Денис вздрогнул, проворчал шёпотом:
— Твою в бога душу, Кириллыч! Я даже не слыхал, как
— Этому за неделю не научишь, Денис, — вздохнул Гурьев. — Так что терпи. Иди спать. До завтра.
— Сегодня уже, — буркнул Шульгин и, крякнув, поднялся со стула.
Едва Денис утихомирился, как тихонько открылась дверь в «гостиную», и в проёме нарисовался силуэт девушки в платье и вязаной кофточке. Едва слышно ступая босыми ногами, Даша подошла к столу, отодвинула стул и села рядом с Гурьевым. Он покосился на неё, вздохнул:
— Что?
— Мне не спится. А тебе скучно так сидеть…
— Это Денису Андреевичу скучно. А мне есть, о чём подумать, дивушко.
— Почему ты меня так называешь?
— Потому что ты такая и есть. А отец как тебя называет?
— Когда настроение хорошее, мартышкой. А когда сердится, по имени-отчеству.
— Бывает, что сердится?
— Бывает, — вздохнула девушка. — Но не на меня, вообще… На меня он не может сердиться.
— Да. Тут я с ним почти солидарен, — Гурьев посмотрел на неё.
— Всё равно я с тобой посижу, — упрямо сказала Даша.
— Я знаю, тебе страшно, — вздохнул Гурьев. — И наше присутствие не освобождает от страха, а, скорее, делает его отчётливее. Потому что ты понимаешь, что происходит нечто серьёзное, — раз мы все здесь. Так?
— Так. Поэтому надо о чём-нибудь интересном и важном разговаривать. Тогда страх забудется.
— Ну, давай, — Гурьев позволил себе улыбнуться. — О чём же мы будем разговаривать?
— Не о чём. О ком, — Даша прямо, без улыбки посмотрела на него. — О тебе. О тебе, Гур. Я хочу всё о тебе знать. Мне кажется… Это важно.
— Возможно.
— А ты где в школе учился? В Москве?
— Знаешь, — задумчиво проговорил Гурьев. — Я почти не верю, что учился когда-то в школе. Кажется, это было в какой-то прошлой жизни. Давно. Очень давно.
— Ты мне расскажешь? Не сегодня. Когда-нибудь, — Даша длинно вздохнула. — О тебе. И о ней. О Рэйчел. Рэйчел. Какое имя удивительное. Так мы и не добрались сегодня до Рэйчел.
— В следующий раз, — Гурьев довольно правдоподобно состроил на лице подобающую улыбку.
— У тебя есть карточка?
— Что?
— Фотография. Я хочу посмотреть. Пожалуйста, Гур, я же знаю, у тебя есть!
Конечно, даже его памяти требовались «опорные точки», хотя и не в этом случае. И всё же – снимок у него был. Противный, пошлый старик. Старина Джарвис. Мой дорогой Джарвис. Мой старый добрый дружище Джарвис. Его «подарок». Поколебавшись, он достал портмоне, вынул целлулоидный прямоугольник снимка. Такие нездешние – глубина цвета, резкость и туманный фон, обрамляющий любимое лицо, так, что взгляд был не в силах от него оторваться. Только лицо Рэйчел. Только лицо. Она любила фотографироваться. Он её рассмешил, и Рэйчел пришлось сделать усилие, чтобы позировать перед объективом… Наверное, поэтому лицо получилось таким живым. Казалось, губы её дрогнут сейчас, и… Oh, Jake… You are my honey-bunny, Jake… My baby, my baby, my honey-bunny… I am in love with you, o-oh, my baby, my darling, my Jake, my sweetheart, I’m in love with you… [82]
82
О,Джейк…Я люблю тебя, мой мальчик, мой дорогой, мой Джейк, моё сердце, я люблю тебя… (англ.)
Он на мгновение зажмурился и, открыв глаза, протянул фото девушке.
Даша долго смотрела на снимок, прежде чем вернуть его. Наконец, вернув, подняла на Гурьева глаза:
— Гур. С ума сойти. Что же это такое?!
— Это жизнь, дорогая, — он спрятал фото.
— Я совсем не похожа на неё.
— Нет, конечно.
— А она на англичанку совсем не похожа…
— Откуда ты знаешь, какие должны быть англичанки? — Гурьев улыбнулся, теперь по-настоящему.
— Я не знаю. Я чувствую.
— Всё ты правильно чувствуешь. Она русская. Такая же, как мы с тобой. Просто долгое время даже не догадывалась об этом.
— Конечно, — Даша улыбнулась. — Конечно. Я всегда это знала.
— Я тоже хочу фотографии посмотреть. Покажи мне мамин снимок, пожалуйста. У тебя ведь есть?
Он видел, как Даша, собирая вещи, положила в чемодан тоненький фотоальбом. А в доме на стенах – ни одной фотокарточки. Нигде. И это было странно. Из разряда тех самых странностей, которые он так отчаянно терпеть не мог. Даша опустила глаза, вздохнула:
— У нас есть одно-единственное мамино фото. Папка сказал как-то, когда я спросила, что мама не любила и не хотела фотографироваться.
Вот тут Гурьев дёрнулся. Потому что это было то самое, что он ожидал и что до крика боялся услышать. А Даша поднялась, и, опять ступая осторожно, почти неслышно, вышла. И вернулась через минуту с тем альбомом в потрёпанном бархатном переплёте, малиновом, с латунными уголками. Опустилась на стул рядом с Гурьевым, положила альбом на стол, раскрыла обложку, быстро, сосредоточенно перевернула несколько страниц:
— Вот.
Он замер, вглядываясь в знакомое – да, конечно, знакомое – лицо. Никаких сомнений. Абсолютно. Она. Взгляд, улыбка. Ну, старше, разумеется, чем он её помнил, но… Господи Боже, да как же это может быть?!?
— Это ещё до того, как я родилась, — тихо проговорила Даша. — Когда она узнала, что я у них буду, тогда согласилась на фото. Папка рассказывал.
— А детские? Семейные снимки? — Гурьев заранее знал ответ, но всё ещё отказывался верить собственным глазам и собственной памяти.