Кино Италии. Неореализм

Богемский Г.

У кино есть своя поэзия, своя «общественная красота», которые допускают совместную работу, но вот в каком смысле: пусть умрет система «кинозвезд» и все отнесутся к работе как к священному обряду, чтобы можно было увидеть, «что и как происходит вокруг».

Очевидно, что с позиций неореализма и актер, если под этим словом подразумевать того, кто как бы дает свою плоть взаймы персонажам, не имеет больше права на существование, так же как и вымышленный сюжет.

Неореализм — так, как его понимаю я, — требует, чтобы каждый играл самого себя. Желание заставить человека сыграть роль другого требует придуманной истории. А наша задача — показать, что мы увидели своими глазами, а не вымысел. Попытку такого рода — «блицфильм» —

я намеревался осуществить с Катериной Ригольозо1. Но, к сожалению, в последнюю минуту все пошло прахом. Продюсеру Катерина не показалась «подходящей для кино». Но разве она не была «Катериной»?

Естественно, нужно будет выбирать такие темы, которые автоматически исключали бы участие актеров.

Я хочу, например, создать фильм, показывающий условия жизни детей во всем мире. Если мне позволят создать его — хорошо, если же нет, я ограничусь Европой или одной Италией. Но я его обязательно сниму.

Вот вам пример фильма, для которого не нужны актеры. И я надеюсь, что профсоюз актеров не будет протестовать.

Неореализм не исключает психологической углубленности. Психология — один из многих элементов действительности. Я подхожу к ней, как подхожу к тому, что вижу на улице.

Но если я должен написать сцену, в которой двое ссорятся, я не хочу сочинять ее за письменным столом.

Я должен выйти из своей норы и найти этих ссорящихся людей. И это уже важное проявление нового.

Я беру этих двух людей и заставляю разговаривать в моем присутствии в течение часа или двадцати часов — столько, сколько нужно. Для моей творческой мысли прежде всего необходимо видеть их, затем слушать и «отбирать» то, что они говорят. Но все это я проделываю без всякого намерения найти героев, ибо для меня не «некоторые люди», а «каждый человек» является героем.

Стремиться вдохнуть во всех чувство равенства не акт унижения, но акт возвышения, солидарности. Претензия считать себя не таким, как все, всегда порождает отсутствие солидарности.

Отсутствие солидарности всегда результат какого-нибудь «но».

Паоло страдает, это верно, страдаю также и я. Но в моих страданиях есть что-то, что... в моей душе есть что-то, что... и т. д.

Необходимо, чтобы это «но» перестало существовать. Надо суметь сказать: этот человек страдает так же, как, будучи на его месте, страдал бы и я сам.

* * *

Много раз отмечалось, что единственные более или менее удачные кинематографические диалоги в Италии — это те, которые ведутся на диалектах.

В самом деле, диалект более тесно связан с действительностью. В итальянском литературном и разговорном языке синтаксический строй, а часто и сами слова всегда звучат несколько неискренне.

Когда мне надо написать диалог, я сочиняю его в уме всегда на диалекте — или на римском, или своего родного селения.

Я чувствую, что, выражая свои мысли на диалекте, я более основателен и более правдив. Придуманное я потом перевожу на итальянский, однако сохраняю синтаксический строй диалекта. Это не означает, что я пишу диалектальные диалоги. Меня интересует то общее, что есть во всех диалектах, — непосредственность, свежесть, точность, правдивость.

Но большую часть материала я беру из окружающей жизни. Поскольку неореализм исключает вымышленные персонажи, для которых, совершенно очевидно, необходимо заранее готовить весь механизм реплик, я выхожу на улицу и беру «с натуры» отдельные слова и фразы, целые разговоры. Мои главные помощники — память и стенография.

Потом я проделываю со словами то же, что проделывают с изображениями на пленке. Я отбираю, режу собранный материал, стремясь придать ему требуемый ритм, уловить его внутреннюю сущность, его правду.

Как бы ни велика была моя вера в силу воображения, в

индивидуальность, еще сильнее я верю в действительность, в людей. Меня интересует драма, таящаяся в том, что я вижу вокруг себя, а не драма вымышленных «историй».

Поэзию нужно искать в действительности. Одним словом, свой поэтический талант следует проявлять «на месте». Нужно выйти из комнат и пойти навстречу людям — также и в прямом смысле этого слова, — чтобы увидеть и понять их. Именно это я считаю своим наипервейшим и истинным моральным долгом, и, если я не буду следовать своей вере, тем хуже для меня.

Я прекрасно знаю, что могут быть созданы замечательные произведения, которые не являются неореалистическими. Пример тому — фильмы Чарли Чаплина. Я прекрасно знаю, что есть на свете американцы, русские, французы и другие народы, которые создали шедевры, делающие честь всему человечеству. Нет-нет, они не напрасно расходовали пленку. И кто знает, сколько других мастерских произведений они еще дадут нам благодаря своей одаренности, используя актеров, павильонные съемки и романы. Но я считаю, что итальянские кинематографисты, после того как они в свое время смело закрыли двери перед действительностью, теперь, чтобы сохранить и углубить свою тематику и свой стиль, должны широко распахнуть их перед нею в том смысле, в каком мы говорили выше.

Перевод А. Богемской

3 Дискуссии Джанни Пуччини. За дискуссию об итальянском кино

Итальянское кино — это послевоенные годы!

Кое-кто говорит, выражая сомнения относительно будущего, которое ожидает итальянское неореалистическое кино, что, вероятно, его ждет эфемерная и короткая жизнь, ибо оно, как кажется, связано с ситуациями повседневной хроники. Да, именно хроника этого сурового, трудного и все же столь вдохновляющего и благотворного послевоенного периода в Италии: послевоенных лет шуша, бандитов, заблудшей молодежи, похитителей велосипедов; а помимо того — солдат, возвратившихся с фронта и из плена и отвергнутых несправедливым социальным строем, безработных тружеников и так далее. Хроника, которая подсказывает сюжеты, и персонажи, и не исследованную ранее, исполненную контрастов, бурную, «новую» среду, в которой бы развивались эти сюжеты и действовали персонажи. Другими словами: сделайте так, чтобы весь этот судорожный мир расслабился, вернувшись к «нормальной жизни», и прощайте реалистические устремления итальянского кино, говорят они.

Подобные заявления по меньшей мере неосмотрительны, даже если бы дело действительно обстояло так.

Однако прежде всего пусть будет всем ясно следующее: никто не смеет даже мечтать о том, чтобы преуменьшить тот вклад, стимул (мне хотелось бы сказать — удар шпор), которым эти исполненные страданий послевоенные годы послужили (и еще послужат) для фантазии кинематографистов. Совершенно понятно, что во времена фашизма было нелегко увидеть, осознать, вообразить подлинную жизнь подлинных людей (ибо тогда как раз хроника подвергалась цензуре, точно так же как подвергался подавлению дух). В то время старались сделать так, чтобы целые социальные классы жили в изоляции, словно за стеклянными стенами, и это вело к тому, что художники ничего не знали об их существовании, драмах, проблемах или же были вынуждены воссоздавать при помощи выдумки, собирая воедино наблюдения, так сказать, украденные у действительности, интуицию и даже надежды, гуманные и нравственные. Это давало результаты, носившие в некоторых отношениях характер мифологизации, как, например, в фильмах «Мальчик»1 или «Одержимость». Или же куда чаще дело кончалось тем, что занимались поисками призраков и пистолетных выстрелов* под пристойным прикрытием литературы, исследования нравов, высокого технического мастерства.