Киноповести
Шрифт:
«Милосердие и человеколюбие были отличительными чертами души царевой...».
Царь на охоте.
Гонец из Москвы подскакал к нему на взмыленном коне, что-то докладывает с бумаги. Послушаем, что он там...
— «...Разорил татарские учуги, пленил персидские торговые суда, ограбил города: Баку, Рящ, Ширвань, Астрабат, Ферабат — и, произведя везде ужасные злодеяния, губил беспощадно мирных жителей. И побил персидский флот. И теперь пошел к Волге...»
— Объявился злодей!— воскликнул царь, багровея.— Откудова пишут?
— Из Тарков.
— Писать в Астрахань,
Случившийся рядом окольничий Бутурлин напомнил:
— Государь, мы в прошлом годе писали в Астрахань прощальную Стеньке. Понадеется князь Иван на ту грамоту…
— Ту грамоту изодрать! Успеть надо, чтоб Стенька на Дон не уволокся. Успеть надо!.. Не мешкайте! Ах, злодей!..
Три царедворца с гонцом поскакали в Москву.
Разинские струги сгрудились в устье речки Болды (повыше Астрахани).
На носу атаманьего струга появился Разин.
— Гуляй, братцы!— крикнул он. И махнул рукой.
Нимало тысяча казаков сыпанула на берег. И пошло дело.
По всему побережью развернулась нешуточная торговля. Скорые люди уже поспели сюда из Астрахани — с посадов, из Белого города, даже из кремля. Много иностранных купцов, послов и всякого рода «жонок». В треть цены, а то и того меньше переходили из щедрых казачьих рук в торопливые, ловкие руки покупателей саженной широты дороги, сафьян, дорогие персидские ковры, от которых глаза разбегались, куски кармазина, кумача, курпех бухарский (каракуль), узорочный золотой товар: кольца, серьги, бусы, цепи, сулеи, чаши.
Наступил тот самый момент, ради которого казак терпит голод, холод, заглядывает в глаза смерти...
Трясут, бросают на землю цветастые тряпки, ходят по ним в знак высочайшего к ним презрения. Казак особенно почему-то охоч поспорить в торговом деле с татарином, калмыком и... с бабой.
Вот наш знакомый Кондрат. Раскатал на траве перед бабами драгоценный ковер, нахваливает. Орет:
— Я какой? Вона!— Показал свой рост.— А я на ем два раза укладываюсь. Глянь: раз.— Лег.— Замечай, вертихвостые, а то омману!— Вскочил, улегся второй раз, раскинул ноги.— Два. Из-под самого шаха взял.
— Да рази ж на ем спят?— заметила одна.— Его весют!
Разворачиваются дороги, мнут в руках сафьян...
— Эття сафян! Карош?
— А ты что, оглазел?
— Эття скур сипка блеха — толстим...
— Это у тебя шкура толстая, харя! Могу обтесать!
— Посьто ругался? Сацем?
Оборотистые астраханцы не забыли про сивуху. Местами виночерпии орудуют прямо с возов. Появились первые «ласточки». Прошелся для пробы завеселевший казачок:
—«Ох,Бедный еж,Горемышный еж!Ты куды ползешь?Куды ежисся?Ох,Я ползу, ползуКо боярскому двору,К высокому терему...»Иван Черноярец, собираясь куда-то, наказывает сотникам:
—
Разноцветное человеческое море, охваченное радостью первого опьянения, наживы, свободы, торга — всем, что именуется ПРАЗДНИК,— колышется, бурлит, гогочет. Радешеньки все — и кто обманывает и кто позволяет себя обманывать.
«Ох,Бедный еж,Горемышный еж!Ты куды ползешь?Куды ежисся?..».В приказной палате, в Кремле,— верховная власть Астрахани: князь, боярин, воевода Иван Семенович Прозоровский, князь, стольник, товарищ воеводы Семен Иванович Львов, князь, стольник, товарищ воеводы Михаил Семенович Прозоровский (брат Ивана Семеновича), митрополит Иосиф, подьячий, стрелецкий голова Иван Красулин. Думали-гадали.
— Что привел ты их — хорошо,— говорил князь Иван Семенович, высокий, дородный боярин с простодушным, открытым лицом.— А чего дале делать?
— Дело наше малое, князь,— заметил Львов,— у нас царская грамота: спроводим их на Дон, и все на том.
— Грамота-то она грамота... А учнут они, воры, дорогой дурно творить, с нас жа и спрос: куды глядели? Дума моя такая: отправить их на Дон неоружных. Перепись им учинить, припас весь побрать...
— Эка, князь!— воскликнул митрополит, сухой, длинный старик с трясущейся головой.— Размахался ты — «побрать»! Не знаешь ты их — и не приведи, господи! разбойники! Анчихристы!.. Они весь город раскатают по бревнышку.
— Да ведь и мы не с голыми руками!
— Нет, князь, на стрельцов надежа плоха,— сказал Львов.— Шатнутся. А пушки бы и струги, если б отдали — большое дело. Через Царицын бы бог пронес, а на Дону пускай друг другу глотки режут — не наша забота.
— Что ж, Иван, так плохи стрельцы?— спросил воевода Красулина, стрелецкого голову.
— Хвастать нечем, Иван Семеныч,— признался тот.— Самое безвременье: этих отправлять надо, а сменьщики — когда будут! А скажи им: останьтесь — тотчас мятеж.
Князь Михаил, молчавший до этого, по-молодому взволнованно заговорил:
— Да что же такое-то?.. Разбойники, воры, государевы ослухи!.. А мы с ими ничего поделать не можем. Стыд же головушке! Куры засмеют — с голодранцами не могли управиться! Дума моя такая: привести их к вере божией, отдать по росписям за приставы — до нового царева указа. Грамота не в счет — она годовалой давности.
— Эх, князь, князь...— вздохнул митрополит. Курам, говоришь, на смех? Меня вот как насмешил саблей один такой голодранец Заруцкого, так всю жизнь и смеюсь да головой трясу — вот как насмешил, страмец. Архиепископа Феодосия, царство небесное, как бесчестили!.. Это кара божья! Пронесет ее — и нам спасенье и церкви несть сраму. А мы ее сами на свою голову хочем накликать.
— И то верно,— заметил подьячий,— оставлять-то их тут неохота: зачнут стрельцов зманывать. А тада совсем худо дело. Моя дума такая: спробовать уговорить их утихомириться, оружье покласть и рассеяться кто откудова пришел. Когда они в куче да оружные — лучше их не трогать.