Киноповести

Шукшин Василий Макарович

Купалась дочь астаринского Мамед-хана с нянькой. Персиянки уединились и все на свете забыли — радовались теплу и воде.

Казаки подошли близко... Степан выпрямился и гаркнул. Шахиня села от страха, даже не прикрыла свой стыд; нянька вскрикнула, обхватила сзади девушку.

Степан смеялся беззвучно; Фрол, улыбаясь, пожирал наголодавшимися глазами прекрасное молодое тело шахини.

— Сладкая девка, твою в святители мать,— промолвил он с нежностью.— Сердце обжигает, змея.

— Ну, одевай ее!..— сказал Степан няньке.— Или вон — в воду. Чего расшиперилась, как наседка!

Молодая

и старая плюхнулись в воду по горло.

— Зря согнал,— пожалел Фрол.— Хошь посмотреть...

— Глазами сыт не будешь.

— Нехристи, а туды ж — совестно.

— У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.

— Такая наведет на грех...

Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.

— Что глядишь, милая?— спросил Фрол.— Попалась ба ты мне одному где-нибудь, я б тебя приголубил... Охота поди к тятьке-то?..

— Будет тебе,— сказал Степан.— Купайтесь! Пошли.

Два дозорных казака на бугре, в камнях, тоже забыли про все на свете — резались в карты. На кону лежали золотые кольца, ожерелья, перстни...

Игроки — старый, седой и совсем еще молодой, почти малолеток,— увлеклись игрой, не услышали, как подошли Степан с Минаевым.

— Сукины дети!— загремел над ними голос Степана.— В дозоре картежничать?

Молодой казачок вскочил, отбежал в сторону... Старик, понурив голову, остался сидеть.

— Чей?— спросил Степан молодого.

— Федоров. Макся.

— Знаешь, что за это бывает?

— Знаю...

— А пошто побежал?

— Прости, батька.

— Иди суды!

Казачок медлил.

— Эхе-хе,— вздохнул старый и стал снимать штаны.— Смолоду мало бит был, дак хошь на старости хорошую плеть узнаю. Не шибко старайся, Степан Тимофеич, а то у тебя рука-то...

Степан краем глаза наблюдал за молодым.

Тот подумал-подумал и вернулся, распоясываясь на ходу.

— Напрокудил и в бег?— сказал Степан.— Плохо, казак. От своих не бегают. Чтоб ты это крепко запомнил — вложь ему, Микифор, полета горячих. А с тобой как-нибудь сквитаемся.

— Ложись, Максимка, всыплю тебе, поганец, чтоб старых людей не дурачил,— обрадовался Микифор.

— Обыграл?

— Да он мухлюет, наверно?

— Кто, я мухлюю?! Чего зря-то, дядя Микифор... Карта везучая шла. Я сам вчера Миньке Хохлачу чепь золотую продул — карта плохая шла.

— А хошь и мухлюет — глядеть надо, на то глаза,— вмешался Фрол.

— За ими углядишь! Они вьются, как черти на огню... Зарок давал — не играть, раззудил, бесенок...

Макся лег лицом вниз, закусил губами мякоть ладони.

Степан с Фролом остановились на возвышенности.

Внизу шумел, копошился, бурлил лагерь.

Разноцветье, пестрота одежды и товаров, шум, гам и суетня — все смахивало скорее на ярмарку, нежели на стоянку войска.

Степан долго молчал, глядя вниз.

— Нет, Фрол, с таким табором — не война, горе: рухлядь камнем на шее повиснет.

— Вот и надо скорей сбыть ее.

— Куды?

— Терки-то возьмем!..

— Терки-то,— в раздумье повторил Степан.— А на кой они мне... Терки-то? Мне Дон надо.

...По-разному использовали

уставшие, наголодавшиеся, истомившиеся под нещадным морским солнцем люди желанный отдых. Отдых вблизи родной земли.

Вот усатый пожилой хохол, мастер молоть языком, удобно устроившись на куче персидского тряпья, брешет молодым казакам:

— Шов мужик з поля, пидходе до своей хаты, зирк в викно, а у хати москаль... хм... цюлуе його жинку...

Хохол правда мастер: «показал», как шел себе мужик домой, ничего не подозревая, как глянул в окно...

— Да. Мужик мерщий у хату, а москаль, примитыв мужика да мерщий на покутя, вкрывея, сучий сын,— не бы то спыть. Мужик шасть у хату и баче, шо москаль спыть, а жинка пораеця биля пички. «Хиба ж то я ничого й не бачив!» — кажэ мужик. «А що ты там бачив?» — пыта його жинка. «Як що, бисова дочка!» — «За що ты лаешься, вражий сыну?» — «Як за що, хиба ж я не бачив, як тоби москаль цюлував».— «Колы?» — «Як «колы»?!..

Молодые, затаив дыхание, ждут, что будет дальше.

...А вот бандурист... Настроил свой инструмент, лениво перебирает струны. И так же неторопко, как будто нехотя — упросили — похаживает по кругу, поигрывает плечами какой-то нижегородский «перс». Он и не поет и не пляшет — это нечто спокойное, бесконечное, со своей ухваткой, ужимками, «шагом» — все выверено. Это можно смотреть и слушать бесконечно... И можно думать свои думы.

«...Таракан баню топил,Мышка водушку носила,Вошка парилася,Пришумарилася.Бела гнидка подхватила,На рогожку повалила;Сера блошка подскочила,Тонку ножку подломила,Вошку вынесли...». 

...А здесь свое, кровное,— воинское: подбрасывают вверх камышинки, рубят на лету шашками — кто сколько раз перерубит. Здесь свои таланты... Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, на-махался за свою жизнь вволю, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:

— Торописся... Не торопись.

— Охота ишшо достать...

— Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку... Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь...

— Ну...

— Хрен гну... Вишь, у меня локоть-то не ходит!

— Зато удар слабый.

— А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку — и на себя. От-теньки!..

Полсотни ребят у воды машут саблями.

Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин...

— С камышом-то вы — храбрые! Вы — друг с дружкой!

Перестали махать.

— Ну-ка, кто поухватистей?— Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.