Киноповести
Шрифт:
— Братцы!— крикнул Степан.— Тут бояре пришли — списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого ишшо не слыхал. А вы?
Вся толпа на берегу будто вздохнула одним могучим вздохом:
— Нет!
— Говори теперь сам,— велел Степан Прозоровскому.
Прозоровский выступил вперед.
— Казаки! Не шумите... Надо это для того...
— Нет!!— опять ухнула толпа.
— Да вы не орите! Надо это...
— Нет!!!
Прозоровский повернулся и ушел в шатер.
— Скоморошничаешь, атаман!— строго сказал он.— Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы.
— Не пужай, боярин,
— К чему ты?— спросил Прозоровский.
— Чтоб не пужал.
— Я не пужаю. Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а он спросит: «А как теперь? Опять за старое?» Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили...
— В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь имать у нас и казаков списывать.
— Грамота-то когда писана! Год назад...
— А нам что? Царь-то один.
На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их. Гул этот нехорошо действовал на воевод.
— Ну что, телиться-то будем?— раздраженно спросил Прозоровский.
— Кому время пришло — с богом,— миролюбиво сказал Степан.— Я ишшо не мычал.
— Ну дак замычишь!— Прозоровский резко поднялся.— Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь...
Степан впился в него глазами... Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя сказал осевшим голосом:
— Буду помнить, боярин... клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся. Один раз и я клялся — вот вместе и будем помнить.
Воеводы пошли из шатра. Прозоровский шел последним. Он вышагнул было, но вернулся — вспомнил про шубу.
— Не будем друг на дружку зла таить, атаман.
Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тот — как бы ненароком — опять увидел шубу.
— Ах, добрая шуба!— сказал он.— Пропьешь ведь!
Степан молчал.
— А жалко... Жалко такую шубу пропивать. Добрая шуба. Зря окрысился-то на меня,— сказал Прозоровский и нахмурился.— Про дела-то твои в Москву писать я буду. А я могу по-всякому повернуть. Так-то.
Степан молчал.
— Ну, шуба!..— опять воскликнул воевода, трогая шубу.— Ласковая шуба. Отдай мне! Один черт — загуляешь ее на Дону. А?
— Бери.
— Ну, куды с добром! Я сейчас не понесу ее, а вечером пришлю.
— Я сам пришлю.
— Ну и вот, и хорошо, Степан...— Прозоровский прижал руку к груди: — Христом прошу: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Вить они сейчас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли бы — они на бобах. А похмельный человек ни работник, ни служака. Да ишшо злые будут, как псы.
— Не заботься, боярин. Иди.
Прозоровский ушел.
— Будет тебе шуба, боярин,— сказал Степан.
Ближе к вечеру, часу в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к кремлю: впереди на кресте несли дорогую шубу Разина. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и запевал пронзительным тонким голосом:
«У ворот трава росла,У ворот шелковая!»Триста человек дружно гаркнули:
«То-то,Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся через себя и прошелся плясом. И опять запел:
«Кто ту травушку топтал,Кто топтал шелковую?»И снова разом — дружно, громко:
«То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!»Худой человечек опять кувыркнулся, сплясал:
«Воеводушка топтал,Свет Иван Семенович!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок».Разин шел в толпе, пел вместе со всеми. Старался погромче... Пели все серьезно, самозабвенно.
«Он искал перепелов,Молодых утятошек!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!»Мощный рев далеко потрясал стоялый теплый воздух; посадский люд высыпал из домов.
«А нашел он нашу шубу!Шубу нашу, шубыньку!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!»Лица казаков торжественны.
Шуба величаво плывет над толпой.
«Шубыньку на рученьку,Душечку, на правую!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!»Два казака, отстав от шествия, поясняют посадским:
— Шуба батьки Степана Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Приглянулась она ему... В ногах валялся — выпрашивал. Ну, батька отдает.
«Полежи-ка, шубынька,У дружка у милого!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!У сердца ретивого,У Иван Семеныча!То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!»Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхают, чтобы она «шевелила руками».
«Друг ты моя, шубынька,Радость моя, шубынька!То-то голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!Ты меня состарила,Без ума оставила!»Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули:
«То-то, голубь, голубь, голубь!То-то, сизый голубок!»В покоях воеводы: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, брат.