Киноповести
Шрифт:
— ...Кошечки, кисочки,— продолжает женщина.— Это же пошлость, элементарная пошлость. Неужели это трудно понять? Ведь это же в наших руках — сделать жизнь интересной.
— Нет, если, допустим, хорошо вышито, то... почему? Бывает, вышивать не умеют, это действительно,— вставил Пашка.
— Да все равно, все равно!..— загорячилась женщина.— Поймите вы это, ради бога! Неужели трудно поставить какую-нибудь тахту вместо купеческой кровати, повесить на стенку три-четыре хорошие репродукции, на стол — какую-нибудь
Пашке опять представилась комната знакомой ему Катьки Лизуновой. Волшебством кинематографа высокая Катькина кровать сменяется низкой тахтой, срываются со стен вышивки и заменяются репродукциями картин больших мастеров, исчезают слоники...
— Поставить книжный шкаф, на стол бросить несколько журналов, торшер поставить,— продолжает женщина.
...А в комнате Катьки Лизуновой (по команде женщины, под ее голос) продолжают происходить чудесные преобразования...
И вот — кончилось преобразование. (Смолк голос женщины.)
И сидит в комнате не то Катька, не то совсем другая женщина, скорей всего француженка какая-то, но похожая на Катьку. Читает.
И входит в комнату сам Пашка — в цилиндре, в черном фраке, с сигарой и с тросточкой. Раскланялся с Катькой, снял цилиндр, уселся в кресло. И начали они с Катькой шпарить по-французски. Да так это у них все ловко получается! Пашка ей с улыбкой — слово, она ему — два, он ей — слово, она ему — два. Да все с прононсом, все в нос.
— Неужели все это трудно сделать?— спрашивает женщина Пашку.— Ведь я уверена, что денег для такой обстановки потребуется не больше.
Пашка с интересом посмотрел на женщину. Она ему явно нравится.
— Можно, наверно.
— Можно!.. Все можно. Сами виноваты. Это же в наших возможностях.
А над русской землей встает огромное солнце. Парит пашня. Дымят далекие костры. Стелется туман.
Едут Пашка с женщиной.
Пашка заметил, что женщина что-то уж очень нетерпеливо стала посматривать вперед. Спросила:
— А долго нам еще ехать?
— Еще километров тридцать с гаком. Да гак — километров десять.
— Сколько?— Женщина затосковала.
Пашка понял: приспичило. Выбрал место, где тракт ближе всего подходит к Катуни, остановил машину.
— Ну-ка, милая, возьми ведерко да сходи за водой. А я пока мотор посмотрю.
— С удовольствием!— воскликнула женщина, взяла ведро и побежала через кустарник вниз, к реке. Пашка внимательно посмотрел ей вслед.
Муж действительно ждал жену на тракте. Длинный, опрятный, с узким остроносым лицом. Очень обрадовался. Растерялся: не знал — то ли целовать жену, то ли снимать чемоданы с кузова. Запрыгнул в кузов.
Женщина полезла в сумочку за деньгами.
— Сколько вам?
— Нисколько. Иди к мужу-то... поцелуйтесь хоть — я отвернусь.— Пашка улыбнулся.
Женщина засмеялась.
—
— Да нисколько!— заорал Пашка.— Кошмар с этими... культурными. Другая давно бы уж поняла.
Женщина пошла к мужу.
Тот стал ей подавать чемоданы. Негромко стал выговаривать:
— Почему все-таки одна приехала? Я же писал: не садись одна с шофером. Писал?
— А что тут особенного?— тоже негромко возразила женщина.— Он хороший парень.
— Откуда ты знаешь, хороший он или плохой? Что у него, на лбу написано? Хороший... Ты еще не знаешь их. Они тут не посмотрят...
Пашка слышал этот разговор. Злая, мстительная сила вытолкнула его из кабины.
— Ну-ка, плати за то, что я вез твою жену. Быстро!
— А она что, не заплатила? Ты разве не заплатила?— Муж растерялся: глаза у Пашки были как у рассвирепевшей кошки.
— Он не взял...— женщина тоже растерялась.
Пашка не смотрел на нее.
— Плати!— рявкнул он.
Муж поспешно сунулся в карман... Но тут же спохватился.
— А вы что кричите-то? Заплачу, конечно. Что вы кричите-то? Сколько?
— Два рубля.
— Что-о? Тут же только пятьдесят копеек берут!
— Два рубля!!
— Олег!— сказала женщина.— Немедленно заплати ему... Заплати ему два рубля.
— Пожалуйста.— Муж отдал Пашке два рубля.
Машина рванула с места и поехала дальше.
Пашка догнал Кондрата (напарника своего).
Кондрат сидел со стариком хозяином, у которого он остановился. Старики толковали про жизнь. Хозяин рассказывал:
— Да... вот так, значит. Вырастил я их, лоботрясов, шесть человек, а сейчас один остался, как гвоздь в старой плахе. Разъехались, значит, по городам. Ничего, вроде, живут, справно, а меня обида берет: для кого же я весь век горбатился, для кого дом этот строил?
— Такая уж теперь наша жизнь пошла — ничего не поделаешь.
— Жись эта меня не касается?
— Она всех касается, кум.
— Кхх!.. Мне вот надо бы крышку сейчас новую, а не могу — сил не хватает. А эта, лонись, приехал младший: поедем, говорит, тять, со мной. Продай, говорит, дом и поедем. Эх ты, говорю, сопля ты такая! Я сейчас кто? Хозяин. А без дома кто? Пес бездомный.
— Ты зря так... Зря.
— Нет, не зря.
— Зря.
— Ты, значит, никогда не крестьянствовал, если так рассуждаешь.
— Я до тридцати пяти годов крестьянствовал, если хочешь знать. А опора сейчас — не дом.
— А кто же? Тилифизоры ваши? Финтифлюшки разные?
Тут вошел Пашка.
— Здорово, старички!
Кондрат нахмурился.
— Подольше не мог?
— Все в порядке, дядя Кондрат.
Кондрат хочет изобразить из себя — перед хозяином — наставника строгого, как бы отца.