Киносценарии и повести
Шрифт:
– Тогда отдыхай...
...Обитая железом служебная какая-то дверь...
...служебный же, неухоженный, огромных размеров лифт...
...лесенки, коридоры, двери...
...которые Певица видела как бы в полусне...
...и, наконец, покой старого кожаного дивана.
Заботливые руки Алексея стягивают с Певицы сапоги...
...подкладывают ей под голову подушку...
...и Певица проваливается в сон...
***
...в котором - солнце, море, город Севастополь начала пятидесятых годов.
И - отец, пронизанный
А за окном - летящий по ветру парусник...
***
Разбудила Певицу собственная ее же песня, громкая, искаженная хилым хриплым динамиком дешевенького приемника.
– Валь, ради Бога, заткни ты эту блядь...
– еще не открыв глаз услышала Певица голос давешнего своего спасителя, и реплика почему-то не огорчила, не обидела, а вызвала улыбку, от которой тут же стало больно избитому лицу.
Песня смолкла.
Певица осторожно приоткрыла глаза, повела ими вокруг.
Из странного восьмиугольного, неестественно высоко расположенного окна лупило солнце, о существовании которого еще вчера можно было только подозревать. Под окном сидел за столом как две капли воды похожий на отца Певицы Алексей и, потягивая пиво из высокой жестяной банки, тоже чего-то мастерил.
Помещение было бесконечным, довольно, впрочем, широким коридором, начинавшимся под окном и уходящим куда-то во тьму и обставленным сотнею давно отслуживших, но, как правило, либо довольно удобных, либо довольно - некогда - красивых вещей: кожаных кресел и диванов, шкафчиков, этажерок... Пара вещиц была любовно и тщательно отреставрирована и, снабженная внушительными ценниками, вполне могла занять место в модном антикварном магазинчике. Стены украшало несколько живописных холстиков в простых рамах - холстиков на редкость хорошего вкуса: окна, крыши, все подробно до гиперреализма...
– За что ж Вы, интересно, так сильно ее не любите?
– подала Певица голос.
Алексей обернулся.
– Порошину-то? Вишь, Валентина - человека разбудила, - крикнул куда-то в глубину.
– А за что ее любить-то? Я вообще их всех не люблю, кто при большевиках высунулся, - и, налив пива в чистый стакан, понес его к дивану.
– Поправляться будем?
– Что Вы?
– сказала она.
– Я не пью. Вообще не пью.
– А что ж это ты, с трезва вчера так загремела? Тебя как звать-то?
– Дуся, - ответила Певица и подумала, что лет уже сто не представлялась этим именем, что тех, кто звал ее так, давным-давно нету поблизости.
– А я Леха, - отозвался Алексей.
– Алексей. Знаешь, сколько топливный мотор для "мерседеса" стоит?
Певица, сама не понимая чему, улыбнулась.
– Штуку!
– поднял Леха указательный палец и выпил пиво, принесенное ей.
– А я за пятьсот - чиню, - кивнул на верстак.
– Народный умелец! Ну чего, врача тебе вызвать или домой отвести. Где живешь-то?
– Если можно...
– сказала Певица, - я еще немножко у вас
Леха расхохотался.
– Понравилось, что ли? Ну давай, лежи. А я тут это...
– вернулся к столу.
– Ладно? Обещал к вечеру.
– Разве ж она виновата?
– после некоторой паузы спросила Певица.
Леха обернулся:
– Кто?
– Эта...
– Певице как-то совсем неловко, совсем странно было произнести собственную фамилию в этом контексте.- Порошина. Разве ж она виновата, что родилась... как Вы выразились... при большевиках?
– Я ж никого не обвиняю... Сам, может, почти такой. Просто сказал: не-люб-лю! Имею я право кого-нибудь не любить?
– Что ж ей: не петь было?
– Не знаю, - ответил Леха, занимаясь мотором.
– Большевики-то как раз ее и не любили. Терпели. Потому что она обыкновенным людям нравилась. Знаете, какие раньше давки на ее концертах были...
– А-га, - делано согласился Леха после паузы, не обернувшись от мотора.
– Не любили... За бугор каталась? Кино с ней снимали? Я вот, по-твоему, не обыкновенные люди? Как ты думаешь, а? Капитан-лейтенант в отставке. На подводной лодке служил. На Дальнем Востоке. Так вот я ее не любил никогда. К нам она тоже приезжала - так я лично на концерт не ходил. Хоть и давки никакой, слышал, не было...
Такая серьезная убежденность сквозил в Лехиных словах, что Певице стало больно. Она полежала-помолчала немного, потом встала, принялась натягивать лежащие рядом сапоги, потянулась на соседний стул за курткою. Подошла к Лехе: тело болело после вчерашнего, но, в общем-то, не смертельно: идти было можно.
– Спасибо Вам большое... За все... Как тут... выйти?
Леха оторвался от мотора, обернулся.
– Ты ж полежать собиралась...
– Н-нет, спасибо - мотнула Певица головою.
– Пойду.
– Постой-ка, постой!
– прищурился Леха.
– Валя! Валентина! Иди-ка сюда!!
Из какого-то прохода появилась женщина лет под тридцать, эдакая румяная буфетчица.
– Валь, смотри, кого я к нам вчера, оказывается, притащил! Это ж это... Порошина! Точно! Гадом буду! Порошина собственной персоной!
Валентина уставилась на Певицу:
– Ой, и правда!
– Ну, хорошо, - резко, холодно сказала Певица.
– Еще раз спасибо. И проводите, если можно. Я б Вам...
– усмехнулась, - на прощанье автограф дала. Да он Вам, видать, ни к чему.
– Обиделась! Гляди, Валя: обиделась!
– сплеснул Леха руками.
– Я ж не про Вас... Я так... про певицу. А Вы ж - человек! Ну, я хочу сказать... Я ж Вас вчера... ну, как человека поднял на улице, правильно?
На него невозможно было долго сердиться.
– Правильно, - улыбнулась Порошина.
– А автограф вон Вальке дайте. Она Вас любит. У нее даже карточка есть. И кассета. Я правильно, Валь, говорю? Присаживайтесь, сейчас чай будем пить. Валь, как там - с чайком?
– Да мне ж идти надо, - сказала Валентина, перетаптываясь.