Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.11
Шрифт:
– Ну, писал он тебе с фронта, например?
– Два письма были. И все, как отрезало.
– Достань.
– Зачем тебе?
– Нужно.
Мы сделали голос Антона. Голос оказался низким, строгим и очень усталым. Потом Саня Добряк записал его на пластинку – у бабы Глаши есть проигрыватель.
Через месяц я получила письмо от Николая. Я вынула его из ящика, спеша на работу, и прочла уже в лаборатории.
«Дорогая Калерия!
Кланяется тебе известный Николай Семенов. Все собирался тебе раньше написать, да дел много, и писать было нечего. У нас все по-прежнему, только вот твоя
Дочитать я не успела. Пришел вальяжный старик, в котором я узнала пушкиниста, выбравшего для прослушивания текст поэта. У пушкиниста была светлая идея, которая привела Добряка в восторг. Он принес с собой совершенно перечеркнутый черновик Пушкина, в котором вот уже сто лет специалисты стараются угадать две строчки. Пушкинист решил попробовать зачеркнутые строчки на нашей машине – а вдруг произнесет их вслух великий поэт, и мы догадаемся.
Я не очень верила в успех, но спорить не стала. Саня Добряк принялся готовить аппаратуру, а я дочитала письмо.
«…Просила она тебе привет передать, обещает в Москву приехать, только, наверно, обманет. И вот ее точные слова: «Как по телефону, ну точно как по телефону». Это она про голос Антона. Помнишь, я тебе вопрос задавал – кому это нужно? Теперь получил я наглядный пример и беру свои слова обратно. Даже сам к тебе имею просьбу: сделай пластинку для меня. Маленькую. Записку к пластинке прилагаю. Записка эта пролежала у меня двадцать лет.
Остаюсь с уважением, Николай».
Я развернула пожелтевшую записку, испещренную круглыми еще, детскими буквами. «Коля, – было написано там, – тебе кажется, что я еще слишком молодая, чтобы ты обращал на меня внимание. Это не так…»
– Калерия Петровна, – сказал пушкинист. – Вы только послушайте!
Только тогда я догадалась, что аппарат работает и знакомый мне голос Пушкина то взметывается почти фальцетом, то пропадает, зачеркнутый в черновике.
– Только послушайте!
– Еще раз? – спросил Добряк.
– Разумеется. Хотя нет никакого сомнения, что вторая строка начинается со слов «тихий гений». И спорить бессмысленно. Он же лично подтверждает!
А когда осчастливленный пушкинист ушел, я обратилась к гордому победой Добряку:
– Прокрути эту записку.
– Тоже Пушкин? – не глядя на записку, спросил Добряк.
– Нет, – сказала я.
Все еще переживая победу над спесивой пушкинистикой, Саня включил машину.
«Коля, – раздался детский голос, дрожащий от слез. – Тебе кажется, что я еще слишком молодая, чтобы ты обращал на меня внимание. Это не так…»
– Что еще такое! – воскликнул Добряк. – Что за детский сад? Что за любовный бред?
– Ладно, – засмеялась я. – Давай записку обратно. Но в будущем не советую оскорблять любимую начальницу. Учти, что она не всегда была взрослой.
– Чтобы вы? Так? Унижались перед мужчиной?
Добряк был в гневе.
– Мне было пятнадцать лет, – сказала я виновато. – А он был настоящим шофером.
Покушение на рассвете
Сначала
Но случайности накапливались, и Калерии стало казаться, что она сходит с ума. Если же она осталась нормальной, то сходит с ума окружающий мир.
Себя обвинять было легче. Последние недели могли свести с ума любого. Утром ты должна успеть приготовить еду на даче и постирать холодной водой. Затем – на электричке, набитой, душной, в Москву, всех ненавидя, но понимая чувства соседних сельдей в той же банке. Затем лаборатория, беготня по инстанциям, так как содержание Детского садика требовало и средств, и времени, и усилий. Затем своя работа, ведь никто ее не отменял. Наконец, вечером, хоть два-три часа надо побыть в садике. И это был самый трудоемкий отдых, который выдавался женщине средних лет. А затем снова в электричку – и на дачу, чтобы покормить собой комаров, а родственников котлетами.
И вот на эту бешеную, но банальную жизнь навалилось проклятие ненормальности – странных совпадений, пропажи вещей, неожиданных голосов и теней в саду, несчастных случаев, которые поражали добрых хороших людей, да и тех, от кого столько зависело, проклятие неожиданных жестоких и несправедливых болезней, даже смертей, и, наконец, исчезновения людей, которым никак нельзя было исчезать.
И Лере казалось порой, что она стала центром притяжения всех несчастий, всех бед, и сопротивлялась она потоку несчастий только потому, что была убеждена в обязательности и необходимости Детского садика.
В последнюю ночь перед заседанием президиума Калерия проснулась часов в пять. Оттого, что кто-то хотел войти в комнату и отворил дверь. Дверь скрипнула, и человек замер на пороге.
Калерия проснулась, но молчала. Она уже догадалась, что в комнате есть кто-то чужой и страшный.
Она лежала, затаившись, словно ее могли не заметить, проглядеть и уйти.
А надо было толкать Олега, надо было кричать, звать на помощь – Мишка услышит, – соседи близко, у них охотничье ружье. Да не в пустыне мы, в конце концов!
А она лежала, скованная ужасом. Страхом более не за себя, а за родных. Ведь этот, кто пришел, он – продолжение кошмаров и бед прошедшей недели. Он наверняка вооружен, он может выстрелить или наброситься с ножом.
Тот, у двери, дышал тихо и часто. А ей казалось, что она слышит биение его пульса.
И по тишине громко хлестали ночные предрассветные звуки.
Вот капли ровно бьют по полной водой бочке. Они срываются с крыши и играют, словно ноготки по барабану. А вот пробежала по крыше кошка, неожиданный порыв ветра зашуршал листвой, и на землю посыпались остатки ночного дождя. На втором этаже закашляла во сне бабушка.
Тот, кто в дверях, начал возить рукой справа от косяка. Там, где была вешалка.
Если бы он хотел зажечь свет, то искал бы слева.
А справа вешалка.
Может, это просто вор? Он сейчас возьмет с вешалки ее плащ и уйдет?
Стало жалко плащ. Плащ был новый, только летом привезла его из Англии.
Ну и бог с ним, с плащом, купим другой плащ, только бы пришелец не хотел чего-то иного, хуже…
И тут проснулся Олег – вернее, еще не проснувшись, вскочил и хрипло крикнул: