Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.4

Булычев Кир

Конечно, это была здравая мысль. Они боялись, что честные коммунисты и работники Государственной безопасности поднимутся на защиту своего руководителя и освободят его. Остались же на свободе его верные товарищи, помощники, командиры дивизий и особых отрядов... А эти заговорщики упрятали его в подземелье; может быть, его сейчас ищут друзья, врываются в тюрьмы и лагеря. А его нигде нет. Нигде нет – время уходит, в любой момент маршала могут расстрелять. Вы знаете, что я маршал? Что я – старший по званию? Нет, говорит Жуков. А он рад его растерзать –

ведь попался голубчик на грабеже, где твои вагоны с награбленным добром? Нет, говорит Жуков, твой чин липовый. Ты никогда не был близко от фронта. Это неправда, потому что ценность маршала определяется пользой Родине. И еще неизвестно, победили бы вы, военные, если бы мы не очистили страну от всякой нечисти, перед тем как вступить в войну.

«Ну почему мои мысли убегают в сторону? Я должен сосредоточиться! Сейчас от моего слова может зависеть моя жизнь. Пока я не расстрелян, я жив...»

Одна из дверей сбоку открылась.

За ней небольшой тамбур, где стоит лейтенант.

Нет, это не расстрельная. Нет.

Москаленко и другой генерал остаются снаружи, в коридоре.

Офицер открывает внутреннюю дверь.

Дверь сзади захлопывается.

В комнате, чуть побольше его камеры, стоит стол, точно как у следователя, конторский стол с двумя ящиками.

За столом мирно сидит Никита.

В пиджаке и белой сорочке, но без галстука.

Хрущев кивает.

Берию охватывает слепая радость – тибетские мудрецы врать не будут. Никогда новый главарь государства не будет вызывать к себе смертника только для того, чтобы пожелать ему счастливого пути.

– Ну как? – задает вопрос Хрущев. – Имеются жалобы?

«Глупее ничего не придумаешь. Спрашивать о жалобах у приговоренного к смерти. Но может, это сигнал? Может, дорогие союзнички передрались между собой? А я понадобился?»

– Я протестую, – сказал Лаврентий Павлович. – Ты не представляешь, в каком положении я нахожусь! Мне даже не дают бумаги, чтобы написать жалобу.

– Тебя били? – спросил Никита.

– Почему меня должны бить?

Эта комната была также освещена лампочкой в решетке под потолком. От этого на лысине Хрущева искорками перемещались отражения лампы.

– Вот видишь, – сказал Хрущев. – А при тебе происходили нарушения законности.

– Все дело против меня – это сплошное нарушение социалистической законности. И если мне дадут возможность выступить на ЦК...

– Тебе не дадут такой возможности, – сказал Никита.

И этим словно с размаху ударил по вспыхнувшей надежде. Берия так и застыл с полуоткрытым ртом.

Только через минуту, или чуть поменьше минуты, он произнес:

– Тогда зачем вызывал меня?

Он хотел сказать – пригласил, но испуганные губы не сказали этого слова. Они задрожали – глаза Хрущева были холодными, как у взбешенной свиньи.

– Ты все равно приговорен, – сказал Хрущев. – Я хотел с тобой встретиться, чтобы получить твои последние показания.

– Я все сказал.

– Не хорохорься, Лаврентий. Через

полчаса будешь в ногах у исполнителя ползать, «Интернационал» петь. А мы будем строить социалистическое будущее. Что ты мне хотел сказать?

– Мне нечего сказать.

– Тогда прощай. Теперь уж совсем прощай. А то я думал, что ты хочешь дать дополнительные показания.

Берия стоял, не двигался, словно ждал, когда войдет конвоир.

Никто не входил. В комнате было очень тихо – она была спрятана на много метров под землей. Даже слышно было, как дышит Хрущев – быстро и резко. Берия слышал и свой пульс – почему-то в шее, справа.

Потом пришло озарение. Такое озарение приходит от бога, с неба, оно не придумывается в голове.

– Если бы партия дала мне возможность, я бы дал показания на деятельность некоторых руководителей нашего государства. Я не давал этих показаний раньше...

– Почему не давал? – Хрущев был настойчив, как охотничья собака, которая взяла след и рванулась с поводка.

– Вопрос стоял о партийной этике, Никита Сергеевич. – Лаврентий Павлович пытался ухватить нужный тон. Именно сейчас решается, правы ли тибетские мудрецы из городка Шамбала.

– Конкретнее.

– Речь шла о моих старых товарищах, много сделавших для партии и государства. Мог ли я докладывать о них?

– Даже когда речь шла о твоей жизни?

– Я скажу тебе честно, Никита Сергеевич. – Берия дрожал, ему было холодно. Он видел выход, как говорится – свет в конце туннеля, но кто даст ему добежать до этого конца? – Меня бы все равно приговорили. Днем позже, днем раньше. И приговорили бы именно те товарищи, которые сегодня узурпировали власть в стране и боятся меня хуже смерти.

– Конкретно. Кто конкретно?

«А теперь не спеши, Лаврентий. Теперь пойми, что ставка – твоя собственная жизнь. Ты должен назвать имена главных и самых опасных соперников Никиты. Не тех, кого в самом деле надо считать его соперниками, а тех, кого он больше всего боится».

– Я предпочел бы изложить свои соображения в письменной форме, – решился Берия. – Мне нужно время, чтобы все вспомнить и сформулировать.

– Нет у тебя такого времени, – сказал Никита. – Нет времени. Ты приговорен. Уже сейчас... – Никита посмотрел на ручные часы. Берия заметил, что они показывают двадцать минут восьмого. Вечера? Утра? А так ли это важно? – Уже сейчас ты живешь взаймы. Ты расстрелян. И весь Союз будет знать, что ты уже расстрелян. Так что говори, караул ждет.

Берия глубоко вздохнул.

Теперь он в своей обстановке. Это своя игра, и тут у Хрущева нет особых преимуществ.

– Все! – взбесился Хрущев, словно его укусила гадюка. – Ты мертвец! Врал ты все, не знаешь ничего нового.

– Я знаю, – просто и доверительно ответил Берия. Только акцент у него стал еще тяжелее, чем в начале беседы. – Я знаю очень много.

– Где эти документы?

– Не документы. Зачем мне документы-мокументы? Я в голове все держу.

– Выбьем!