Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.4
Шрифт:
Когда фельдъегерь поднялся по ступенькам до середины и голова его уже показалась над поверхностью земли, Шундарай что-то закричал на своем непонятном языке, на котором он иногда разговаривал и кричал во сне, и кинулся за фельдъегерем.
Он рванулся по ступенькам, схватил фельдъегеря за сапог, дернул на себя и зарычал:
– Убью!
Фельдъегерь вдруг испугался, буквально выпрыгнул из ямы как пробка из бутылки шампанского (странная мысль – странная память!), выскочил как пробка и кинулся бежать, а Шундарай, уже неуправляемый, уже обезумевший, уже такой страшный, что никто не смел бы поймать
И он увидел, как фельдъегерь бежит, припадая на босую ногу, а за ним, приближаясь, несется Шундарай, размахивая фельдъегерским сапогом.
Фельдъегерь перебрался через вал, который отделял позиции роты от ничейной земли, и застрял на несколько секунд среди заостренных копий, которыми под углом вверх был утыкан внешний склон вала.
Непонятно, куда он хотел убежать? Там, за ничейной землей, уже начинались ямы ублюдков, которые никого не оставляют в живых.
Шундарай проломил копья своим каменным телом и догнал фельдъегеря, ударил его по голове каблуком сапога – достал его, как дубинкой.
Фельдъегерь споткнулся и потерял равновесие, а потом уже бежал, падая, – и упал шагов через десять.
– Стой, Шундарай! – закричал Коршун.
– Стой! – кричали его младшие командиры.
Из ямы и лунок высовывались рожи солдат, да и там, за ничейной землей, показались головки ублюдков в шлемах, надвинутых на уши, – они и спят и едят в железных забралах – из-за этого никогда не увидишь их лица. Впрочем, и слава богу, потому что увидеть живое лицо врага – значит сойти с ума от отвращения. После смерти, если тебе попался ублюдок, его лицо становится человеческим – такая у них посмертная мимикрия, как нам рассказывал на беседе майор по идеологии.
Но, как назло – уж лучше бы фельдъегерь добежал до ублюдков и они бы его прикончили, тогда бы можно было отбрехаться, – но, как назло, фельдъегерь угодил ногой в какую-то ямку и полетел вперед. Он лежал и отбивался ногами – одна голая, а другая в сапоге, в очень блестящем командирском сапоге.
Шундарай навалился на фельдъегеря, отбросил в сторону сапог. Он молотил его кулаками. Тут повыскакивали из ям и ублюдки и наши – благо день небоевой – и сблизились двумя полумесяцами, а Коршун с Золотухой начали отрывать Шундарая от фельдъегеря, пока тот жив, – они надеялись, что фельдъегерь жив, тогда комполка обязательно выручит Шундарая, ну разжалуют его, ну накажут, пошлют в передовой дозор – только бы не казнили нашего комроты.
Но что ты будешь делать – на открытом поле, между двумя боевыми линиями, на глазах у сотен бойцов и ублюдков насмерть дрались наш командир и наш же штабной неприкасаемый фельдъегерь.
Коршун рванул Шундарая за локоть правой руки и, как сам потом догадался, допустил этим страшную ошибку – он как бы помог комроты свернуть фельдъегерю шею – тот успел охнуть, выпуская воздух, и засучил ногами. Потом вытянулся, а Шундарай поднялся, почему-то отряхнул ладони, как будто от песка, и сказал:
– Ну вот и кранты.
– Пошли. – Золотуха старался поднять сразу обессилевшего Шундарая, тащил его к своим ямам, другие младшие командиры загоняли рядовых в убежища, а про фельдъегеря забыли, может, всего на
Когда через десять минут из тыла прибыли два высоких чина – настолько высоких, что комполка, который перед тем махал личным кинжалом и все норовил зарезать Шундарая, стушевался и только елозил губами, – они уже знали, что не только произошла смертельная драка с нападением на представителя власти, но и труп фельдъегеря был фактически подарен ублюдкам, врагам, которые будут измываться над ним. Поэтому их гнев был запредельным.
– Притом, – говорил один из высоких чинов в вышитом золотом мундире и в шелковой маске домино, чтобы не узнали агенты противника, – притом фельдъегерь нес с собой секретные документы о ближайшем нашем наступлении, которое мы остановить не можем, и о наших слабых местах, которые нам нечем прикрыть. Так что проступок, нет, преступление вашего комроты Шундарая превращается в государственное преступление первого разряда с четвертованием.
– Нет! – вырвалось у Золотухи.
Чин услышал и повернул маску в сторону Золотухи, который стоял перед строем своего сильно поредевшего за последние дни взвода.
– А вот тебя, комвзвода, – сказал чин устало, – за открытое неповиновение мы переводим в рядовые второго разряда с лишением всех наград.
– Это неправильно, – сказал тогда Коршун. – Золотуха не виноват.
– Он виноват так же, как ты, сержант, – сказал высокий чин. – И мы не позволим неповиновению, бунту и мятежу проникнуть в наши силы именно в те дни и часы, когда решаются судьбы миллионов беззащитных вдов и сирот. Считай, сержант Коршун, что ты разжалован в рядовые второго разряда с лишением тебя всех наград и нашивок и переводом в штрафной батальон.
И тут зашумел весь взвод. И к нему присоединился взвод Золотухи.
А комвзвода-1, по имени Пан, сказал:
– Меня тоже попрошу разжаловать. Стыдно мне ребятам в глаза смотреть. Мы с ними вокзал защищали, на высоте Лысой погибали, нас Шундарай вел. Прошу меня лишить.
– Ты лишен, – сказал чин.
Но второй, сильно усатый, судя по всему, он был выше чином, чем первый – у них, у штабной безопасности, не разберешь, кто в каком чине, а этот был во френче без знаков различия, – остановил своего товарища и сказал тихо:
– Помолчи.
Потом обратился к строю роты. К усталым, завшивевшим, израненным, но отважным ребятам, которые готовы были на смерть ради справедливости и которые шли в бой не только защищать город, но и мстить за своих ребят паршивым духам и ублюдкам. И второй чин сказал:
– Слушайте меня, товарищи и друзья! У каждого из нас есть нервы и сердце. Вы стоите за своих командиров – и правильно делаете. А мой товарищ, комиссар второго класса барон Бранди, тоже пришел к вам с горящим сердцем. В прошлое боевое время в засаде погиб его старый друг и побратим, а тело его досталось подонкам!