Кир
Шрифт:
Наконец Галимулла вытянулся и замер.
– Тут режь, каныш! – подчеркнуто отрешенным тоном повелел Алмаз, поглаживая пальчиком, как в последний раз, искомое ребро, аккуратно помеченное фиолетовыми чернилами.
Не успел я, однако, прикоснуться к нему, как он с диким воплем: «Шайтан!» подскочил и принялся бить себя по лбу и сокрушаться, какой он ишак! и как он забыл! как мог позабыть!
Я стоял перед ним на коленях и не понимал, в чем моя вина.
– Великий Аллах до того, как забрать у Адама ребро, говорится
Не успел я ему возразить – что я не Аллах, а он не Адам! – как он с яростным воплем «Аллах акбар!» влил в себя без остатка бутыль самогона…
14
И вот он лежал предо мной, обнаженный по пояс, а я недвижимо склонился над ним, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.
С одной стороны, я безмерно желал добыть для него ту единственную, о которой он так сильно мечтал, а с другой – я не мог взять на себя роль Аллаха.
Впервые меня раздирали сомнения, вроде:
– что, если вся эта история о происхождении женщины из мужского ребра является чьим-то чудесным, но вымыслом?
– и что мне с ним делать, с ребром, уже после того, когда я (по настоятельной просьбе Алмаза: предельно бережно!) отделю его от плоти?
– и куда и к кому мне бежать с ним (Алмаз не сказал, а я не спросил)?
– и вообще, размышляя, я не мог постичь парадокс превращения примитивной кости в женщину…
Я медлил, короче, как будто ждал знака.
Как вдруг я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.
Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием юга.
По левую руку от меня пошел дождь, а по правую – снег.
Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводе – что меня, собственно, потрясло! – возник разъяренный, пылающий лик матери моей.
Перекрывая бурю, она мне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка, немедленно возвращался в класс и садился за парту у окна, и что не для того она тратит жизнь, чтобы я все испортил.
За доли мгновенья, что я глядел на неё и пытался осмыслить, каким это образом мать моя оказалась на месте солнца, – я практически ослеп.
На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались ветры ярости и отчаяния.
И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ей ножом:
– Оставь нас, прошу! – вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.
– Ты не знаешь, что просишь! – раскатисто расхохоталась мать моя.
– Но я обещал! – крикнул я.
– Ты, что ли, Бог, чтобы обещать? – скатилось с небес.
– Бог
– Только Богу дано хотеть невозможного! – возразила она тем же тоном, полным презрения.
Тут я молчал.
И не знал, что ответить.
Черный огонь бессилия жег меня изнутри.
Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.
– Все равно, он просил, и я обещал! – закричал я наверх из последних сил. – И пускай я не Бог – я ему помогу! И пускай я не Бог – все равно, я его не оставлю! И пускай я не Бог! – бунтовал я и рвался, – пускай я не Бог!..
Как ни странно, однако, но с каждым моим восклицанием: «пускай я не Бог!» во мне самом с еще большей силой крепла решимость исполнить самое заветное желание моего единственного друга.
Пока мы с ней так препирались, она спустилась с небес и повисла вровень со мной.
Мне сделалось невыносимо жарко.
– Кир! Кир! – находило и жалило меня солнце, куда бы я ни бежал в поисках спасения.
– Но я обещал! – кричал я, отчаянно размахивая руками.
– Опомнись, ты, дурень! – раненым зверем ревело оно, подражая голосу матери моей.
– Но я обещал! – продолжал я хрипеть, как в удушье…
Не знаю, как долго продолжалось это безумие, подобное светопреставлению.
И не вспомнить уже, когда все опять возвратилось на круги своя.
Только, очнувшись, я вдруг обнаружил Алмаза Галимуллу в луже крови и мать мою со старинным татарским ножом с глубокими зазубринами в глазу…
15
В чем я не раз с удивлением убеждался и к чему уже вряд ли привыкну – так это к безраздельной власти слов над беззащитной реальностью.
В самом деле, как мы ее, эту реальность, назовем – такой она, реальность, нами увидится!
Услышав про наводнение, мы представляем реку, вышедшую из берегов, но при слове «потоп» уже видим, как хляби небесные с устрашающим грохотом обрушиваются на бедную землю и как исчезают под безжалостной водой города, страны и материки, как гибнет в отчаянии и муках все, что имело дыхание жизни.
И не так вроде бывает страшно, когда войну называют вооруженным конфликтом, убийцу – похитителем жизни, а насильника и маньяка – душевнобольным…
Само словосочетание «детская комната» способно навеять светлую грусть по канувшей в Лету поре, когда можно ползать среди лошадок и слоников, машинок и паровозиков и не испытывать никаких забот.
По злой иронии Судьбы маленький ад, в котором я оказался после известных событий, симпатично именовался Детской комнатой при Районном отделе внутренних дел № 13.