Кир
Шрифт:
Попадали в нее, минуя разъезжавшиеся в стороны бронированные двери и литую стальную решетку вертикального хода, а как возвращались – то тайна, покрытая мраком.
От бетонных стен и низкого потолка веяло холодом и тоской.
Окон в этой обители зла не наблюдалось, единственным источником света служила тусклая лампочка под низким потолком, слабо освещавшая невиданных размеров женоподобное существо, царственно возлежавшее на гигантском троне красного дерева, с парчовым покрытием и платиновой табличкой
В пеньюаре цвета кровавой зари, в небрежно наброшенном поверх могучих плеч кителе с золотыми генеральскими погонами, с зеленым бантом на огненно-рыжей, будто охваченной пламенем, квадратной голове с двумя белесыми, близко посаженными глазками-буравчиками, глядящими страстно и пронзительно из-под тонко ощипанных дужек бровей, с неровной порослью усов над тонкой верхней губой и замусоленной папиросой в черных щербатых зубах – всем своим видом начальник Каинова Надежда Авелевна являла собой симбиоз женщины и солдата.
– Свободны! – громовым голосом объявила генерал двум рогатым полковникам, притащившим меня к ней за ноги, жестоко избитого, окровавленного и окованного пудовыми ржавыми цепями.
– Служим Советскому Союзу! – в унисон прокричали полковники и бесследно растворились в сумеречном пространстве каземата.
По всему судя, мы остались вдвоем – только я и она.
Я не мог ее видеть, поскольку валялся у подножия трона, лицом в ледяной бетон.
Не в силах поднять головы, я только слышал ее тяжелое с присвистом дыхание и затылком чувствовал на себе обжигающий холодом взгляд.
Я покрылся корочкой льда, пока мы молчали.
– Ну хорош! – наконец прозвучало набатом в замогильной тишине Детской комнаты.
– Хорош, матереубивец! – хрипло повторила генерал, мощной дланью хватая меня за воротник моего суконного пиджачка времен Первой мировой войны и мощно вознося над собой.
«Цепи на мне тяжелее меня!» – отчего-то подумалось мне.
Минуту-другую она внимательнейшим образом разглядывала меня на расстоянии вытянутой руки.
Вид у меня был еще тот – судя по тому, как она вдруг брезгливо поморщилась, вследствие чего ее нижняя губа невероятным образом сомкнулась с дужками бровей.
– Ты Данту читал? – неожиданно вопросила Каинова Н.А., устрашающе похлопывая черными щетками искусственных ресниц.
Я хотел ей сказать, что читал, и не однажды, но только простонал: а-а…
– Вот и я тоже чувствую, что не читал! – с дьявольской улыбочкой на устах констатировала она. – А когда бы читал, – продолжила, встряхивая меня, как нашкодившего кота, – то, может, и знал бы про Ад, что ждет тебя не дождется!
Без преувеличения, автор «Божественной комедии», после Софокла, входил вторым номером в круг нашего обязательного чтения.
Я мог бы цитировать генералу строки
– Гляди! – властно воскликнула генерал, вознося меня еще выше, под потолок; при этом сама она оставалась неподвижной, и только ручища ее непостижимым образом удлинилась, подобно стреле башенного крана.
И тут же с тяжелым грохотом, как по команде, разъехались в стороны бетонные полы каземата, открыв моему потрясенному взору огнедышащий зев гигантской пропасти, буквально кишащей мириадами человеческих существ, терзаемых бесчисленными популяциями ядовитых змей, а также лютыми львами с вздыбленными гривами, тощими волчицами и прочими подобиями ежей, ехидн, шакалов и гиен.
Несметные тучи малярийных комаров и навозных мух, диких ос и свирепых слепней носились туда и сюда под музыку Вагнера и безжалостно жалили, кололи и пили из несчастных кровь.
Разум мутился от стонов и криков адовых пленников.
С окаянного дна на меня вдруг пахнуло зловонием и тоской.
Вероятно, и в самых своих невероятных фантазиях я бы не смог увидеть воочию все девять кругов Ада, когда-то так точно и образно описанных Данте Алигьери.
«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» – припомнилось мне.
– А ну-ка, не жмуриться, матереубивец! – встряхнув меня, страшным голосом воскликнула генерал.
Я открыл глаза, повинуясь приказу.
Воистину, зримая реальность, представшая моему потрясенному взору, в разы превосходила возможности человеческого воображения.
Крики и мольбы тонущих в реках кипящей смолы, страждущих в объятиях скопищ мерзких червей, горящих на вечных кострах, раздираемых диким зверьем на куски, пронзаемых насквозь, как кинжалами, стальными хвостами крылатых драконов – проникали в меня до костей и корябали душу.
Страшный вопль раненого зверя вырвался из меня и кубарем прокатился по всему периметру каземата.
– Не орать, не люблю! – грозно осадила меня Надежда Авелевна.
Кажется, я все-таки закричал и задергался из последних сил, от чего пиджачок затрещал и расползся по швам – и я полетел в тартарары…
16
– Слава Богу, живой! – непривычно по-доброму прозвучал голос матери моей.
Едва я открыл глаза – она положила мне руку на грудь и попросила не волноваться, а тихо лежать, как лежу.
– Сынок, будешь жить! – интригующе пообещала она.