Кисельные берега

Осьмак Анна

Зарема послушно выскользнула из-за стола и потянула кипящую и булькающую ревнивой яростью Киру за собой.

– Успокойся, - прошептала она умиротворяющее. – Разве не говорила я, что витязь этот не для тебя, глупая? Ты только зря тратишь скоротечное время молодости и красоты на несбыточное! Не успеешь оглянуться, как свежесть твоя увянет, и останешься одна без крова и семьи! Ох, подруженька, - покачала персиянка головой осуждающе, - надобно срочно найти тебе мужа: и по жизни устроишься, и беситься перестанешь. Ибо наличие мужа благотворно действует на самосознание и баланс жидкостей

в организме…

– Зарема, отстань!..

– …Оглянись вокруг, говорю! Да вот хоть Силантий – чем плох? Все дела уважаемого Порфирия Никаноровича ведёт – стал быть не дурак. Зарабатывает отменно, а уж ворует у хозяина своего, мыслю, ещё того боле… Будешь как пахлава в меду кататься!

– Отстань, сказала! – Кира выдернула руку, обессилено привалилась к холодной стене коридора и запрокинула лицо к давно не беленому потолку. – Не могу я…

Зарема помолчала, что-то кумекая:

– Ну ладно… Хочешь, погадаю тебе?

– На чём? – простонала Кира.

– Могу на червивых яблоках, на лягушачьих потрохах или… по чёрной курице ещё могу.

– Чудесный набор, - Кира отлипла от стены и вздохнула. – А в будущее можешь заглянуть?

– Попробую…

Девушки добрались до своей комнаты и притворили дверь. Ясновидящая уселась на кровать и сконцентрировалась, обратив взор внутрь себя.

– Что видишь? – Кира в нетерпении грызла заусенец.

Зарема вздрогнула и, выходя из транса, уцепилась взглядом за паутину в углу, потом сморгнула и потрясла головой.

– Знаешь… Так странно… - она хихикнула. – Видела его в необычной одёже и странном колпаке… и… он будто пишет что-то на… пергаменте, протягивает его тебе. Вокруг шум, вой, грохот, словно все джинны преисподней вырвались на свободу и… что-то ещё… большое красное… красное кругом…

Кира пожала плечами:

– Херь какая-то. Ты бы, дорогуша, поменьше пивом за ужином злоупотребляла.

Глава 88

– -----------------------------------------

Король Колбаскова и сопредельных провинций Кшыштав Западловский сидел, сместив сухопарое тело в бархатном камзоле к левому подлокотнику трона и сосредоточенно грыз ноготь безымянного пальца. Сей маникюрный экзирсис служил обычно признаком пребывания его величества в состоянии смятенности духа и поиска выхода из сомнительной ситуации. Подобным образом его величество изволил думать.

Судя по тому, что обработкой ногтей он занимался уже на второй руке, процесс думания находился в разгаре.

Малый тронный зал для немноголюдных аудиенций окутывали тени короткого и мрачного ноябрьского дня. Лакеи бесшумно, словно привидения, скользили меж напольных канделябров, затепливая свечи. Слабые трепетные огоньки беспомощно потрескивали в густом и вязком сумраке, будто пытались разгореться под водой. Тьму разогнать у них не получалось, напротив: слабый свет, казалось, делал её ещё плотнее, превращая сумерки в ночь.

Несколько придворных, среди них казначей и распорядитель, вполголоса , дабы не мешать мыслительному процессу Колбасковского владыки,

переговаривались о насущном – о дворцовых сплетнях. За спиной его величества переминался канцлер с папкой бумаг под мышкой. У окна, за конторкой, позёвывал в кулак секретарь. Сонными глазами он таращился сквозь мокрое стекло на мощёный булыжниками двор. На то, как порывистый ветер треплет первые лёгкие снежинки, не позволяя им припорошить невесомым пухом серые камни.

Когда секретарю наскучил безрадостный вид, он вздохнул тяжело и накалякал на полях черновика стенограммы лупоглазого снеговика… Когда же приёмный день закончится уже? Очень хочется домой – поужинать, посидеть у огня, почесать за ушами рыжего сеттера, послушать умиротворяющую воркотню старой тётушки… И всё. На сегодня больше ничего! Никаких карт, никаких визитов к пани Зосе – обойдётся. Он нынче не настроен. И вообще, не уверен больше, так ли ему симпатична конопатая пани, как и раньше… Куда ей, к примеру, до вдовы принца Альфреда, что сидит сейчас на ступеньках трона, у ног короля, в чёрном кружевном крепе, бледная и прекрасная, словно олицетворённая скорбь.

Хотя, говорят, она подурнела со дня свадьбы. Но это и не мудрено: что пришлось пережить бедной девочке – шутка ли! Во дворце, правда, ей мало сочувствуют. Но тут уж так заведено. Дворец – это вам не богадельня ордена госпитальеров. Дворец – это змеиное гнездо. И коли уж умудрился попасть сюда, к сытному корытцу, приспосабливайся, чтоб не сожрали: не плачь, не бойся, не проси – такая фишка… И не вздумай никогда бить на жалость! Тут если и бить, то только в морду и только первым. Опоздаешь – сам схлопочешь. Без вариантов.

А эта дурочка сидит, слюни распустила. Бродит целыми днями по дворцу, пристаёт к придворным со своими разговорами о «добром, несчастном Альфреде». Немудрено, что она всех раздражает и вызывает брезгливое отторжение. И кровожадные позывы сожрать эту нелепую размазню, невесть как усевшуюся не в свои сани. Не иначе, принц под мухоморами был, когда предложение делал безродной дурочке. Или, что вероятнее всего, под чьими-то злыми чарами…

«Сама виновата, - кривят губы сквалыжные завсегдатаи королевского двора, - будь она не деревенской простофилей, а умной женщиной хорошего происхождения, уж наверняка не допустила бы случившегося. Только благородная дама с рождения одарена навыком улаживать щекотливые ситуации. Да-да, пан Бздашек, вы меня не переубедите! Кровь – это великая вещь! Будь она дамой благородной, принц бы от неё не загулял. А загулял бы – так не попался. А попался бы – не лишился головы. Столь позорным образом… Всё эта деревенщина лупоглазая виновата!»

Надо сказать, его величество подобные взгляды вполне разделял. Особенно, что касалось колдовства: и влюблённость принца, и скоропалительная свадьба, и его собственное разрешение на эту свадьбу – всё это явно не обошлось без вмешательства неких определённых сил. Король в этом был абсолютно уверен. Он, конечно, был королём. Но он был и неотъемлемой частью того общества, что шепталось в коридорах дворца, осуждая сначала принцев мезальянс, а теперь его бесполезную вдову. Он, правда, не осуждал. Он просто тяготился и тем, и другим.