Кисельные берега
Шрифт:
– Эк льдин к берегу понабило, - обеспокоенно нахмурился хозяин корабля. – Ещё бы чуть припозднились, и не прошли бы уже. Силантий! Силантий! Баламошка ты фуфлыжный! Сроду не дозваться, как за делом! Где шлялся-от? «Лодку, лодку»… Бегемотку! Я ж о том тебе и говорю: спускай, стал быть, лодку с людями. Пущай они багром немного порастолкают льдины от причала… Как бы борта не пришлось заново обшивать опосля вояжа сего… Ох, грехи наши тяжкие…
– Никанорыч, - отвлекла Кира купца от забот насущных, - ты… как насчёт визита ко двору? Планируешь?
Тот замялся, огладил бороду, приподнял пальцем бобровую шапку надо лбом
– Да уж, стал быть… не без того. Как же ж… С отчётом-то надоть явиться пред очи короля, с долей барыша опять-таки, как полагается. Не ведаю токмо… встретят как. Сама понимаешь…
Кира покосилась на собеседника, шмыгнула замёрзшим носом:
– С королём понятно. Но я не про то. К ней пойдёшь?
– Надоть… - произнёс купец без энтузиазма, щурясь на движущуюся перед кораблём и подметающую фарватер лодчонку.
– Я, пожалуй, тогда тоже с тобой.
Никанорыч кивнул и шумно воззвал к Силантию, перебивая неприятный ему разговор. Он торопливо направился в сторону носа, на ходу давая громогласные указания бестолковым лодочникам. А Кира обернулась через плечо назад, за корму, на плетущегося позади «Орлика» - изящная стать быстроходной ладьи послабее, нежели у торгового толстопуза, оттого и тащится она следом, по расчищенному пути.
Девушку, правда, интересовало вовсе не самочувствие обложенного льдинами корабля, а сидящий на руле человек. Он возвышался над гребцами, сосредоточенно всматриваясь поверх их голов во взбаламученный флагманом след, стараясь с помощью рулевого весла вписаться в его границы. Кира ясно видела его русую бороду, непокрытую голову и тяжёлую, словно доспех, непромокаемую куртку. Всего лишь от сознания его присутствия – отдалённого, но зримого – у неё сладко и мучительно тянуло под ложечкой.
Конечно же, это был Медведь. Они забрали его по пути, в Эль-Муралы, как и было изначально договорено.
– Медведь… - прошептала она с тоской и, таясь праздных случайных взоров, провела на расстоянии пальцами по его силуэту. Легко и нежно. Непривычно… Странно…
«Вот и вся ласка, доступная мне, - подумала Кира с горечью. – А доступная близость – глядеть на него тайком с борта соседнего корабля, пока видно…»
И так, собственно, всю дорогу. Кроме короткого отрезка пути от Эль-Муралы до Цзудухэ, который объединил их на корабле Синьбао. Кире показалось, промелькнул этот путь светлым мгновением. Мгновением, в которое она была почти счастлива: когда садилась с ним трапезничать за один стол, когда смотрела на него так близко, когда говорила с ним… Почти обо всём. Страж не таился, если спрашивали – отвечал охотно. Иногда спорил, смеялся даже, бывало, над её шутками, но чаще задумчиво молчал, уходя в себя, словно тяготила его горькая дума.
Киру это беспокоило. Может, мучилась она, неприятности какие случились с ним во время пребывания в Эль-Муралы? Что за услугу потребовал от него знакомец, помогший с Кириным освобождением?
«Ничего особенного, - пожимал плечами Медведь. – Надобно было сопроводить караван до Исфахана. Разбойников развелось на караванный тропах, что грязи. С одной шайкой даже по пути схлестнуться пришлось. А окромя сего – спокойное путешествие, будто в Вышеградский лесок за грибами сходил».
«Чего ж, - фыркал Никанорыч, - кроме тебя там прям-таки некого было в охранительный отряд нанять?»
«Желающих немало, - улыбался витязь. –
Медведь смеялся. Никанорыч негодующе сплёвывал. Кира ненадолго успокаивалась. Потом вновь замечала тень, время от времени набегающую на светлое чело возлюбленного, и начинала метаться, испытывая почти физическое страдание от гложущих его переживаний. Вполне убедившись, что ей не показалось, она вновь подступала к Медведю с расспросами. Тот поначалу отмахивался да отшучивался, но после всё же решился признаться:
– Известия до меня дошли недобрые, - выдавил он с неохотой. – Не хотел пугать вас раньше времени… Вдруг – пустая трепотня? Так ведь бывает. Думал, до Цзудухэ доберёмся, там-то можно будет разузнать достоверно…
Он отодвинул от себя недоеденный ужин и посмотрел почему-то не на Киру, вызвавшую его на откровенность, а на Порфирия Никанорыча, замершего с ложкой у рта.
– Не томи ужо… - пробасил купец, с сожалением опуская черпало.
– Бают, будто Сяньский император принял «Сигизмунда Великолепного» приветливо, а наследственную чету с подобающим ей почтением. Но принц Колбасковский… повёл себя как-то… по-разному говорят… неправильно в общем. Вроде как насмехался он над обычаями и порядками двора, кобелился по жёнам сановников и даже как-то умудрился своими действиями или словами так оскорбить самого императора, что…
– Мать моя пресвятая богородица…. – выдохнул купец, уже догадываясь об исходе.
– Короче, умертвили Альбрехта Колбасковского, - поморщился Медведь. – А корабль с командой и вдовой его выставили из столицы вон с позором и поношением.
Кира ахнула.
«Бедная Пепелюшка! – мелькнула первая мысль. – Чёртова проныра! – ужаснулась мысль вторая. – Она же теперь вдова! А это значит, ничто не мешает обнадёженному поклоннику вновь начать увиваться вокруг несравненных прелестей принцессы!»
– Чёрт! – вырвалось у Киры.
Она швырнула на тарелку надкусанный кусок сыра и выскочила из-за стола.
– Ох ты ж, - покачал головой Никанорыч, глядя ей вслед, - растревожил девку…
– Переживает за подружку, - согласился Медведь. – Они очень дружны… Ты бы, Зарема, успокоила, подбодрила её, что ли… Может, лжа всё это злая, и на «Сигизмунде» по-прежнему благополучно. Вот доберёмся до Цзудухэ…
Зарема внимательно посмотрела на Кирину зазнобу, на непритворное беспокойство в синих глазах и кивнула:
– Я поговорю. Не изволь беспокоиться, добрый витязь.
И продолжила с аппетитом обедать. Она была единственным человеком за столом, кроме ещё разве что капитана, кому на «Сигизмунда Великолепного» и его пассажиров было глубоко начхать.
… Цзудухэ не развеял чёрные слухи. Напротив.
«Всё так и было, - подтвердил местный градоначальник, к которому с визитом и дарами нагрянул северный купец. – Удивительным хамлом оказался наследник чужеземного короля. Добрые сяньцы потрясены случившимся. И восхищены терпением и благородством нашего наигуманнейшего императора, отпустившего юную жену принца домой невозбранно. Сие деяние достойно быть увековеченным в хрониках. Я уже подал ходатайство об этом в государственный архив…»