Кивни, и изумишься! Книга 2
Шрифт:
Так продолжалось около часа; потом гроза стала ослабевать, но мы уже входили в поселок.
Мыс Хамелеон целиком состоит из кила (разновидность отбеливающих глин). Далеко выступая в море, он, казалось бы, давно должен был быть разметан и начисто слизан волнами: в нем нет ничего, что могло бы противостоять накату. А вот поди ж ты – стоит! И, как утверждают специалисты, за тысячи лет даже не изменил своих очертаний. А дело вот в чем. Конечно, первые же волны, ударившие в него, отгрызли его пологие бока, которые, рассыпавшись, расползшись, образовали вокруг Хамелеона обширную абразионную террасу. Эта-то невидимая подводная отмель и преградила путь следующим волнам. Всякий раз, как на море разыгрывается волнение, прибой вскипает у окончания отмели, в сотне метров от Хамелеона, а до его высоких клифов
Однажды – это было в те времена, когда я читал меньше, а думал больше, мне посчастливилось набрести на действительно великую мысль. Великую – не в силу ее оригинальности, напротив: все ее величие в том и состояло, что каждый, мне кажется, мог бы опознать ее как свою, давно знакомую… Должен признаться, это произошло случайно. Сошлюсь теперь на нее, поскольку ничего нового в голову не приходит.
Мысль заключалась в том, что единственной целью науки – сущностной целью непрерывного накопления позитивных знаний – может быть только обнаружение незнания, если понимать под этим словом не тупую пассивность перед миром, а острое переживание организованности и осмысленности мира как единого целого, не охватываемого никакими дискурсивными средствами. `o [14] Плотина. Весь смысл науки – в постоянной актуализации этого «незнания».
14
Единое перед единым.
Удивление перед тайной является само по себе плодотворным актом познания, источником дальнейшего исследования и, быть может, целью всего нашего познания, а именно – посредством наибольшего знания достигнуть подлинного незнания, вместо того чтобы позволить бытию исчезнуть в абсолютизации замкнутого в себе предмета познания.
Но в этом же и смысл искусства, в каждом произведении которого вновь и вновь возобновляется указанное переживание. (Разница, пожалуй, в том, что наука актуализирует саму границу познанного, саму линию, отделяющую знание от не-знания, в ее напряженной неустойчивости, тогда как искусство, отступая возможно дальше от этой границы, актуализирует сразу всю область не-знания в ее бесконечности.) Искусство и наука – это, повторяю, не различные деятельности, это разные стороны единого опыта. Они присутствуют в любом, в мельчайшем продукте этого опыта, подобно тому, как химический состав воды мирового океана повторяется в каждой его капле.
Но – и это самое главное в моей идее – стороны соотносятся между собою по принципу параллелизма, а не прямого взаимодействия.
По этой системе тела действуют так, как будто бы… вовсе не было душ, а души действуют так, как будто бы не было никаких тел; вместе с тем оба действуют так, как будто бы одно влияет на другое.
Пропасть между феноменальным и сущностным преодолевается только интуицией, для которой феноменальное служит опорой, трамплином. Осознание же этой взаимной соотнесенности сторон происходит только в искусствологии и искусствологией: здесь структура опыта познает сама себя.
22.11.1984. Митю забрали в армию. Мы не успели, не успели, не успели оглянуться…
И еще одна великая – нет, просто перспективная, достойная внимания – мысль: об обратном воздействии формы на содержание.
Например: одним из естественных проявлений сильной взволнованности является учащенное, прерывистое дыхание. Но достаточно взять его под контроль, несколько раз глубоко и ровно вздохнуть, чтобы нарушенное душевное равновесие в значительной степени восстановилось. Достаточно расслабить мышцы лица. Тут, правда, возможны такие замечания. Первое: точно ли дыхание и душевное состояние соотносятся между собою как форма и содержание? И второе: если ты способен контролировать свое
Но никто и не утверждает, что все начинается с контроля над лицом и дыханием. В жизненной действительности, не подвергшейся теоретическому расчленению, первоначальная причина вообще отсутствует: каждая причина является вместе с тем и следствием. Начинается, если угодно, с выработанной привычки переключать сознание само на себя или, вернее, мгновенно расширять его сферу, захватывая в нее и себя, и объект (наличный или представляемый), нарушивший душевное равновесие.
Короче, следи за своим лицом, успокой его. И увидишь, как покой снизойдет в твою душу.
Дело в том, что, когда мы при помощи устроенных богами природных укрытий для глаз, то есть век, запираем внутри себя силу огня, последняя рассеивает и уравновешивает внутренние движения, отчего приходит покой.
Известно, что теперешние врачи лечат не от болезней, а от симптомов. Однако то, что в медицине приемлемо лишь как паллиатив, в педагогике, например, становится серьезным методическим принципом (светское воспитание), а в эстетике – главным и едва ли не единственным.
Эксцентричность формы. Отсутствие перетекающего «диалектического» единства: между нею и содержанием – всегда зазор.
13 декабря мы, как водится, встретились вечером у «Пекина» – Монес, Медовой, Феронов и я, – поехали в шашлычную на Пятницкой (имея при себе всего четыре бутылки водки на четверых; правда, Монес не пил), а очнулся я утром в вытрезвителе, неподалеку от Колхозной площади. Как я там очутился – не помню и не представляю.
Последнее, что помню, – драку с директором шашлычной. Это был молодой человек, из «ранних», раздувшийся от гордости на своем ответственном посту. Он то и дело появлялся в зале, властно покрикивая на официанток и на захмелевших посетителей. Мы, отстояв очередь, подсели за столик к двум подвыпившим мужикам: один спал, свесив голову на грудь, другой еше лупал глазами. Вскоре директор возник у нашего столика.
– Буди своего дружка, и чтобы через пять минут духу вашего тут не было, – приказал он тому, который лупал.
– Пускай сидят, – вступились мы, – нам они не мешают.
– А вас не спрашивают! Помалкивайте, покуда вас самих не выставили, – строго произнес он, отходя.
– Сидите, мужики, не слушайте мудака.
Через некоторое время он опять возник, на этот раз угрожая милицией; разговор пошел на повышенных тонах. Этот мальчишка раздражал меня все больше. Он был груб и нахален, а главное, его так и распирало от спеси. После третьей бутылки я, не вытерпев, встал из-за стола и отправился с ним в его кабинет – разбираться.
Я затолкал его в комнату, вытолкал из нее тех, кто пытался прийти ему на помощь, запер дверь и начал расправу. Сначала он пытался защититься от меня официальной суровостью: «Немедленно покиньте кабинет! Вон отсюда!» – но после того как ему не удалось пробиться к двери, поняв, что дело принимает серьезный оборот, сбавил тон: «Ну ладно, парень, пошутили – и будет…» А я не унимался. Оттаскивая его от двери и от телефона (он рвался вызвать милицию), намотав его галстук на свой кулак, я только рычал в ответ: «Ты, с-сучий потрох, не выйдешь отсюда, покуда меня не выслушаешь. Молчи и слушай, срань куриная, салапет х-хуев!..» Надо сказать, я чувствовал огромное свое моральное превосходство и упивался им; оно же обеспечивало мне и физическое преимущество. Я казался себе орлом, бьющим сверху крошечного зайчика, который сжался и трепещет от страха… Самое смешное – что моя речь, обращенная к нему, достаточно, впрочем, бессвязная, сводилась, насколько помню, к тому, что мы, люди, должны уважать друг друга… Я призывал его к человечности! Кажется, под конец я даже прослезился, растроганный собственной косноязычной душевностью и той моральной высотой, на которую меня занесло. Боюсь, я был несколько навязчив [15] .
15
Через десять лет, работая в УГК ОИП г. Москвы, как раз напротив бывшей шашлычной, превращенной в фешенебельный ресторан, я узнал, что мальчишка-директор погиб, сбитый на улице машиной.