Кивни, и изумишься! Книга 2
Шрифт:
– Дайте-ка глянуть на этого цыпленка! – послышался зычный голос, и женщина-врач присоединилась к милиционерам.
Она уселась прямо передо мной, упершись кулаками в расставленные могучие колени, и принялась раздельно и смачно обкладывать меня на чем свет стоит.
– Да ладно тебе: парень-то неплохой, – вступился за меня один из ментов.
– Неплохой? – взорвалась врачиха. – Ты его видел? Он же синий был, когда его привезли! Он же по-настоящему кончался! Если бы я
Кончив одеваться, я стоял перед нею, грязный, жалкий, униженный, стараясь хоть смирением выразить свою признательность за причиненные хлопоты, и вдруг – я едва успел отвернуться – меня вырвало прямо в урну у входной двери. Тут даже видавшая виды врачиха осеклась. Плюнула и ушла, хлопнув дверью своего кабинета.
Да-а… Мое унижение столь было очевидным, что куражиться не приходилось. Но тем сильнее разгоралась и пела во мне непонятная радость.
И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?
– Ваш домашний адрес? – спросил дежурный, заглядывая в мой паспорт, перед тем как вернуть его мне.
И я не смог удержаться, – внутренне хохоча, повторил фразу, произнесенную мной лет тридцать назад, при первом приводе в милицию (вместе с Дементием), так насмешившую тогда моих друзей, что с тех пор всякий раз, как я начинаю прикидываться дураком, они уличают меня ею:
– Где живу, что ли?
Мне вернули изъятые при задержании вещи (в том числе три «куриных бога», которые я после Коктебеля так и таскаю в кармане куртки), за исключением денег и сигарет, велели расписаться в уплате 25 рублей «за медобслуживание» и выдали две квитанции. Я, конечно, не стал поднимать хай из-за зажуханной пятерки, тем более из-за начатой пачки «Астры». Но и просить, чтобы не сообщали на работу, тоже не стал: куда уж тут было ниже-то унижаться! Открыл дверь, подмигнул на прощанье ментам и вывалился в ночной заснеженный город.
Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой… ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет; а унижающий себя, возвысится.
19.12.1984. Митя служит под Коломной в ракетной части. Сегодня, в день присяги, мы поехали к нему.
Весь карантин – человек примерно триста – был выстроен взводными колоннами на плацу. Напротив
К нашему приезду солдатики уже с час мерзли в строю. Я с трудом узнал Митьку в посиневшем красноносом парне в первой шеренге второго взвода. Мы с ним улыбнулись и покивали друг другу.
Церемония началась с проводов на «заслуженный отдых» какого-то полковника. Казенная пылкость речей, обрисовывающих боевой путь и выдающиеся личные качества этого служаки. В ответной речи он пообещал и на «гражданке» сохранять верность славным воинским традициям, высоко нести честь советского офицера… Перемерзшие солдатики слушали невнимательно и пользовались малейшей паузой, чтобы поаплодировать, глухо колотя бесчувственными ладонями в рукавицах. Потом начался обряд присяги. Вынесли и поставили перед строем двенадцать канцелярских столов, покрытых красными скатертями, на каждом водрузили гипсовый бюст Ленина и возложили красную папку с текстом присяги. По вызову офицера солдат выходил из строя, напряженным строевым шагом шествовал к столу и, покачнувшись от неловкости, судорожно вцепившись левой рукой в цевье висящего на груди автомата, докладывал, что он прибыл для принятия присяги. Затем, получив из рук офицера папку, поворачивался лицом к строю и вслух прочитывал текст, после чего офицер протягивал ему шариковую ручку, и он ставил под присягой свою подпись (чтобы потом, значит, не отпереться в случае чего).
Обряд вершили у всех двенадцати столов одновременно, слова присяги вразнобой, на разные голоса, разносились по плацу; в одном месте только начинали, в другом заканчивали, здесь уже убирали стол вместе с бюстом, а там шагали к столу сразу двое для ускорения процедуры. Мы с Митькой перемигивались, глядя на всю эту муру. Сам он, когда дошла до него очередь, произносил слова присяги так тихо, что стоявшему позади него старлею пришлось придвинуться вплотную и изо всех сил вытягивать шею, чтобы что-нибудь расслышать (а то ведь черт его знает, что там наплетет этот недобро улыбающийся долговязый!). Зато ему и выпала честь нести бюст, когда настало время расчищать пространство для торжественного марша. Митька поднял бюст за уши и, обернувшись ко мне, слегка присев как бы от слабости, разинул рот в беззвучном хохоте.
Конец ознакомительного фрагмента.