Кивни, и изумишься! Книга 2
Шрифт:
…Надеясь, что с переменой места переменится и судьба.
Жизнь проходит в ожидании перемен. Завтра, завтра… Раньше было не так.
И еще пристрастие к пустым мечтаниям. В своем воображении я проигрываю иногда целые сцены, диалоги и живу затем так, будто они произошли на самом деле. Я могу, например, дружески обратиться к неприятному мне человеку, поскольку мысленно уже выложил ему все, что о нем думаю; могу с женщиной, с которой едва знаком, обойтись как со своей любовницей, поскольку мысленно уже переспал с нею, и т. д. Мой мир переполнен поступками, которые никогда
Пора бы уже перестать грезить наяву.
12.10.1984. Ровно двадцать лет назад я валялся с воспалением легких в военном госпитале под самой Москвой, на Ленинградском шоссе.
Прихватило меня ночью, в казарме. Я метался на своей койке и так стонал, что проснувшийся Сережка Дорохов побежал в санчасть за машиной. Меня отвезли в госпиталь. Дежурная медсестра, приняв у меня градусник, сказала презрительно:
– Тридцать восемь и четыре – всего. Вот мужики! Совсем температуру переносить не умеют.
За неимением места меня положили в процедурном кабинете, набитом медицинским оборудованием и аппаратурой. Там я провел несколько дней в полном одиночестве. Немного оклемавшись, принялся перечитывать «Войну и мир», которую Сережка сунул мне на прощанье. Читал не торопясь и, часто отрываясь от книги, подолгу смотрел в окно. За окном была прелестная золотая осень.
Потом меня перевели в общую палату. Новые товарищи приняли дружелюбно. Это были солдаты из разных частей и разных родов войск. Помню чудаковатого парня по прозвищу Ара, помню здоровенного десантника, лежавшего на соседней койке, москвича-пехотинца в углу – белокурого красавца из зажиточной рабочей семьи, хваставшего мещанским размахом жизни на «гражданке» и силой своих ног, действительно, необычайной. Здесь были свои сложившиеся отношения, клички, взаимные подтрунивания. Обычное в армии разделение на «стариков» и «салаг» сохранялось только в шутливой форме, а воинские звания и вовсе не играли никакой роли. Я участвовал в разговорах, читал и наслаждался покоем. По вечерам мы смотрели телевизор в холле, служившем и столовой. Корпус наш был небольшой, одноэтажный, всего на две палаты. Здесь мы и услышали однажды утром о падении Хрущева.
Пищу для нас привозили с кухни в больших термосах на телеге. Почувствовав себя выздоравливающим, я вызвался быть возчиком. Мне выдали огромное черное пальто, в котором поместилось бы четверо таких, как я; оно волочилось полами по земле и застегивалось на единственную пуговицу. В этом чудовищном пальто три раза в день я неторопливо брел рядом с телегой с вожжами в руке через госпитальный парк, кричал у крыльца лошади «тпру!», ребята помогали мне выгрузить термосы, и я отгонял телегу обратно. Парк был старый, запущенный (в прошлом – богатая помещичья усадьба); погода стояла тихая, теплая, солнечная – настоящее бабье лето. Пожелтевшая листва ласково-грустно мерцала на фоне голубого неба и шуршала под сапогами. В просветах между стволами матерых кленов то и дело поблескивала радужная паутина.
Как-то к вечеру пришла навестить меня Молчушка. Мы постояли на крыльце, а когда настало время прощаться, я вдруг решил сорваться из госпиталя домой (Москва-то – рядом!), на новую нашу квартиру. Я забежал в палату, бросил ребятам принесенные Молчушкой гостинцы и быстро договорился с приятелем-москвичом. Он пообещал прикрыть мое отсутствие на вечерней поверке и отодвинуть оконный шпингалет, чтобы утром я смог влезть в окно до подъема (корпус
– Не беспокойся, все будет хоккей! – заверил он меня.
Я догнал Молчушку, и мы вместе вышли на шоссе. На мне было все то же жуткое, с непомерными плечами, пальто на одной пуговице, под которым не было ничего, кроме нижней рубахи и подштаников, заправленных в сапоги. В таком виде я голосовал машину. Когда проскочивший было «рафик» резко затормозил и попятился к нам, у меня душа ушла в пятки: мне вдруг почудилось, что это в каком-нибудь проезжающем воинском начальнике внезапно пробудился инстинкт охотника на переодетых дезертиров. Однако ничего страшного не произошло. Водитель приветливо распахнул дверцу и согласился доставить нас на Ленинский проспект.
Оживленным воспоминанием замелькала навстречу Москва, от которой я отвык; мы пересекли ее всю. Водитель высадил нас на перекрестке Ленинского и Университетского проспектов, и, хотя Молчушка старалась провести меня проходными дворами, было еще светло, прохожих попадалось много; я чувствовал себя чучелом.
…Рано утром на такси вернулся в госпиталь. Время шло к подъему, я торопливо пробрался через заросли к окну, подергал раму – заперто! Забыл бестия белокурая про шпингалет! Стучать, будить – было уже опасно. Я поднялся на крыльцо и, прислонившись к перилам, закурил. Скоро загремели внутри отодвигаемые засовы, ключ в замке повернулся, и дежурный «макаронник» выглянул из двери.
– А ты чего здесь стоишь?
– Как чего? За завтраком пора шлепать.
– Молодец! – похвалил он. – Ты только вчерашние термосы не забудь захватить.
А как я оказался за запертой дверью – это его не удивило.
Мне почему вспомнилось все это? Вчера на «Торпедоносцах» – великий, между прочим, фильм – я встретил Сережку Дорохова. Я не поздоровался с ним. (Приятельство наше тогдашнее закончилось непримиримой враждой.) И он тоже сделал вид, что меня не узнал. А может, и действительно не узнал.
13.10.1984. Пасмурный, ветреный день. С Минькой и Аллой прошли по бухтам почти до самого поселка Орджоникидзе. Шли медленно, подбирая красивые камешки и показывая их друг другу. Я нашел два «куриных бога». Никогда еще они мне не попадались, да я и не искал их, не веря в свою удачу, а тут – сразу два!
Узкой косой тропинкой, извивающейся по крутому склону Киик-Атламы, мы перевалили в дальние, уединенные и труднодоступные бухточки, где я ни разу еще не был. Там было чудесно! Мы не встретили ни одного человека. Не доходя до Орджоникидзе, свернули с тропинки, поднялись на гребень горы и по гребню двинулись обратно.
Когда, спустившись в долину, мы уселись выкурить очередную «сигарету наслаждения», то заметили вдруг, что с запада, из-за гряды холмов, надвигается на нас страшная грозовая мгла.
Облако темное вдруг обложилоМоре и землю, и тяжкая с грозного неба сошла ночь.Мы продолжали безмятежно покуривать, успокаивая друг друга, что грозу, судя по всему, пронесет мимо. Все равно прятаться было некуда. Гроза обрушилась на нас, когда, выйдя к Тихой бухте, мы взяли курс на гору Волошина. (Для сокращения пути и для того, чтобы хоть на время выйти из-под ветра, я повел своих спутников через восточное плечо Кучук-Енишара). Через минуту мы промокли до нитки. Ледяной ливень сек лицо, потоком струился по позвоночнику; бешеный напор ветра заставлял сгибаться чуть не до земли; на ногах мы тащили пуды грязи; ноги разъезжались.