Кивни, и изумишься! Книга 2
Шрифт:
– Это произошло мгновенно, – рассказывал Панкин. – Даже удивительно: был человек – и нет его! Обратно в номер ты катился по стенке…
Утром мне было скверно. Даже чая, которым отпаивал меня Панкин, душа не принимала. Мы отправились на поиски кефира. Денек был серый и ветреный, накрапывал дождь. В магазине на Стрелке выпили черного кофе с простоквашей, есть бутерброды я побоялся, но купил с лотка два яйца и в номере сварил их всмятку. Немного полегчало. Тогда, преодолевая слабость и головокружение, в сопровождении Панкина я съездил на рыбный рынок, купил два десятка тарани («тарашки», как ее здесь называют) в Москву, после чего успел еще добежать до «Новомосковской», чтобы увидеться с Ирой, – они там во главе с Журиным тянули ноль по первому этажу – и на обратном пути купил в магазине двух сазанов горячего копчения.
Когда вернулся в гостиницу, ребята меня уже ждали (Леша за это время побывал у Мишенькина, заполнил
Ходил в военкомат – просить для Мити отсрочку. Я объяснил все как есть: что вот уже два года парень усердно и добросовестно занимается биологией, ни девочек, ни пьянок, ни телевизора – приходит с работы и сразу за книги; что в прошлом году он не добрал всего полбалла на биофак и, имея возможность наверняка поступить в Институт тонкой химической технологии, наотрез отказался от нее; что от армии он не уклоняется, да и не избежит ее в любом случае, но пусть сначала сдаст экзамены – обидно будет, если такая целеустремленная подготовка пропадет впустую.
Военком – краснолицый полковник – выслушал меня внимательно.
– Хорошо вас понимаю, – сказал он. – Но, к сожалению, сделать для вас ничего не могу. Не мы определяем сроки. Вся эта партия, в которую входит ваш сын, должна быть отправлена до десятого июня.
– Но как раз десятого, – возразил я, – ему и исполнится восемнадцать. Стало быть, он не подлежит весеннему призыву…
– Все равно, – ответил военком уклончиво.
Ну что ж, – я подумал, – если вы не можете, значит, мы можем. Все ясно: в июне Митя должен исчезнуть. Нет его! Уехал, испарился! И все тут.
С любым доброжелателен и прост,ни хитростью не тронут, ни коварством,я выжига, пройдоха и прохвост,когда имею дело с государством.Старая солдатская заповедь: «быстрая вошка первая под ноготь попадает». Значит, нужно затаиться и ждать. Нет, я не все сказал военкому. Я не сказал, что Митя вовсе не жаждет попасть в армию. Он ее ненавидит, и правильно! Это уже не та армия, в которой я служил, – она теперь осрамившаяся, оккупационная армия, и наши солдаты погибают в Афганистане, как в свое время немецкие каратели в Белоруссии. (А в похоронках пишут об «интернациональном долге»… Какой, к черту, «долг», если половина населения оккупированной страны уходит за границу, а другая половина берется за оружие, чтобы начать партизанскую войну с «освободителями»!) Или возвращаются наркоманами и головорезами. Подальше от такой армии!
30.04.1984. С увлечением и удивленным восторгом прочел «Высшее понимание» Бхагавана шри Раджниша (толкование «Песен Махамудры»). Вот книга, вот учение, которое могло бы… Я чуть было не написал: перевернуть мир. Во всяком случае, мой мир оно перевернуло. Но, как и всякий подлинный духовный переворот, этот совершился посредством самопознания. Я не узнал ничего нового – я узнавал себя на каждой странице.
Мне чудилось, что я сам написал эту книгу в какую-нибудь из своих предыдущих жизней, настолько точно и полно она соответствовала моим думам и моему жизненному опыту.
Даосизм и конфуцианство, Платон и Аристотель, тантра и йога… Все это – учения, взаимно дополняющие, а вовсе не исключающие друг друга. Они возникают в бинарной соотнесенности друг к другу – не важно, в какой исторической последовательности. Конфуций – ступень к Лао-цзы, Аристотель – к Платону, Патанджали – к Тилопе и т. д. Нижняя ступень – это дисциплина, выучка, постепенное и последовательное восхождение к совершенству. Это культура внешняя, обращенная ко всем, всем доступная и сама себя толкующая как общеобязательную; как правило, она и получает официальное признание. Верхняя ступень, эзотерическая, напротив, требует внутреннего, уже присущего знания, способного во внезапном озарении опознать само себя как средоточие мира. Старательность и буквальное понимание тут не помогут – тут надобны раскованность и спонтанность, а слово служит лишь мостом к неизреченному и потому не боится многозначности и противоречий. Тут никого не зовут и никому не навязываются, избранные сами находят сюда дорогу. «Есть те, кто знает, а есть те, кто не знает, так что Бог не хотел направлять всех», – говорит Ибн Араби [5] , а Паскаль скрепляет: «Ничего мы не поймем в делах Божиих, если не исходить из того, что Он желал ослепить одних и просветить других» [6] .
5
Ибн Араби. Геммы мудрости.
6
Паскаль. Мысли. 566.
Учение, имеющее смысл на высших ступенях, ничего не значит для людей, находящихся в данное время на низших ступенях; они способны понять это лишь превратно…
А ведь еще сам Будда сказал: «Если глупец связан с мудрым даже всю свою жизнь, он знает дхамму не больше, чем ложка – вкус похлебки. Если хотя бы мгновение умный связан с мудрым, быстро знакомится он с дхаммой, как язык с вкусом похлебки» [7] . Всякая попытка тех, кого Платон называл , а Ницше – «многими, слишком многими», – всякая их попытка пробиться к «высшему пониманию», уверовать в него, таит в себе страшную опасность и для них, и для общества в целом.
7
Дхаммапада. V. 64–65.
…На этом пути совратился простой народ, приняв проявление не за образ, а за истину.
Как может человек массового сознания воспринять и претворить в жизнь такое, например, положение: «Будьте пусты, естественны и раскованны», – страшно даже подумать. Terret vulgus, nisi paveat [8] .
Наши высшие прозрения должны – и обязательно! – казаться безумствами, а смотря по обстоятельствам, и преступлениями, если они запретными путями достигают слуха тех людей, которые не созданы, не предназначены для этого.
8
Чернь внушает страх, если не содержится в страхе.
Поэтому и советует праведный халиф Али: «Говори людям лишь то, что им понятно, так, чтобы они не приписывали ложного Богу и его пророку», а Ибн Рушд подтверждает: «Правильные толкования нельзя излагать в книгах, предназначенных для публики».
…Гораздо лучше обходить это молчанием, а если уж и нужно почему-либо рассказать, так пусть лишь весьма немногие втайне выслушают это…
Выходит, люди делятся на высший сорт и низший? Впервые мысль о такой сортировке была ясно осознана мною в Горьком, когда я дожидался Жарика у подъезда его дома. Был жаркий летний вечер, тот час, когда люди возвращаются с работы. Одни, не торопясь идти в дом, останавливались, чтобы покурить и поболтать с соседом, другие, видимо, уже поужинав, выходили во двор. Почти все пролетарское население этого огромного окраинного дома находилось во дворе. Все до одного были «под газом». Видно было, что это не сегодня только, что это – обычное, нормальное их состояние. Смутные, взъерошенные фигуры болтались по двору, обмениваясь зычными нечленораздельными выкриками, и с хохотом расходились. Тупые, уродливые лица, нелепые жесты, грубые, бессвязные реплики – все вызывало отвращение. Картина человеческого вырождения предстала здесь во всей своей неприглядной полноте. Прямо передо мной стоял мальчик лет восьми и, глядя на меня белыми бессмысленными лупетками, с бесстрастием идиота жевал одну за другой шоколадные конфеты из кулька, который сунул ему отец.
…Пойди и скажи этому народу: слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем…
Да, это было быдло, что тут скажешь? Я знаю, что в редких, исключительных обстоятельствах кто-то из них (кого я не мог тогда разглядеть) окажется способен на подвиг, на самопожертвование, что все вместе, когда потребуется, они способны на массовый героизм… Но в ту минуту мне стало страшно.