Клад адмирала
Шрифт:
– Протестовать?! Много бы нас слушали. Кто были после революции Мусатов и его начальник, а кто – мы? Мама – дворянка, жена священника, к тому же убитого в банде.
– А Мусатов знал, что ваш отец – сам жертва банды?
– Мама пыталась объяснить и ему, и Тютрюмову. Говорила, что отбитые у шайки Скобы ценности – собственность церкви. Они поняли так, что мама пришла их востребовать. Посоветовали убираться из города и пригрозили чека.
– Значит, все без исключения ценности, взятые чоновцами на Орефьевой заимке, не имеют отношения к колчаковскому кладу?
– Да я же говорю, это церковные ценности. Помимо купца и папы заложником был еще один человек – Головачев. Он чудом остался жив, видался потом с мамой. Я вам сейчас расскажу…
Шагалов
1919
Через распахнутые настежь ворота купец
– Закрыли. Дров не дают на топку. И службу вести некому, – упреждая возможный вопрос, сказал спутник, бывший доверенный бакалейно-винного магазина Пантелеймон Гаврилович Головачев.
Было у Шагалова побуждение подойти к храму – столько раз в долгой отлучке снился себе молящимся в его стенах! Он даже сделал вперед шага три, но заметив на шпиле здания казначейства по правую руку от храма красное полотнище, передумал. Чужое, чужое все – и дом, и казначейство, и храм.
– Губкрестком теперь у них, – назвал Головачев бывшему своему хозяину учреждение, которое разместилось в здании, где так еще недавно – так давно! – обменивали валюту, выдавали векселя и купчие…
– Губкрестком, – медленно повторил Шагалов.
– Да, Петр Иннокентьевич, – подтвердил Головачев и продолжил прерванный рассказ о том, как описывали шагаловское имущество: – Трое их было в реквизиционной комиссии. Жиденок у них заправлял – верткий, маленький такой, в тужурке. Сперва как будто ладили. А как дошли до сундука, где шуба соболья, вазы китайские и пистолеты кремневые – коллекция ваша, – разлад у них пошел. Еврейчик хотел шубу себе забрать, второй член комиссии, тоже замухрышка мужичок, прикладом двинул еврейчика. Он взвизгнул, кричал, что будет жаловаться самому товарищу Михленсону, и звал в свидетели третьего… А потом поладили, куда-то все вещи возили, несколько раз списки переиначивали. И ни шубы, ни пистолетов, ни белья постельного, ни монет старинных, какие вы на Ирбитской ярмарке не однажды выменивали, – все исчезло… Мне только дуло под нос, когда я ихнему начальству докладывал, что целый сундук добра из списка выпал…
…Он слушал, а в памяти всплывал день отъезда, студеный ноябрьский день. Ровно полдюжины сундуков с домашним имуществом, обитых кованым листовым железом, были приготовлены к погрузке. Запряженные в сани низкорослые лошади-«нарымки» стояли посреди двора. Оставалось отдать распоряжение – и прислуга, конюхи приступили бы к перетаскиванию сундуков в сани. Он уже готов был приказать, как вдруг появился генерал Анатолий Николаевич Пепеляев. Последние недели генерал квартировал у него, занимая три лучшие комнаты с видом на Миллионную улицу и на Соборную площадь. Молодой, неполных тридцати лет генерал, крепко уже бивший большевиков на Урале и тем прославившийся, тоже снимался с места, уезжал на восток ввиду прорыва фронта и приближения красных. И специально для Пепеляева и для его свиты приготовленные лошади тоже стояли в купеческом дворе. Одетый в шинель до пят, в папаху, генерал, увидев упакованные сундуки, от души рассмеялся, приближаясь к Шагалову и его супруге: «Петр Иннокентьевич, Анна Филаретовна, уж не насовсем ли собираетесь? Оставьте свой скарб на месте, целее будет. Право слово, недели не пройдет, вернемся». С такой убежденностью прозвучало и так желалось верить: вернутся, отъезд очень ненадолго, большевики из последних сил наступают, вот-вот звезда их покатится, – поддался гипнотизирующим словам Пепеляева. Велел управляющему сундуки не грузить, а прибрать подальше с глаз. Хотел кое-что из сундуков вынуть, с собой в путь-дорогу взять, да времени в обрез, а так все уложено – не докопаться до нужного.
А и с собой бы забрал – теперь известно – все одно сундукам, добру пропасть не миновать было.
В ту ночь, бредя в нестройной и нередкой толпе отступающих войск Верховного Правителя, понял Петр Иннокентьевич, что если и суждено ему вернуться в родные пенаты, то не через неделю, как заверял бойкий на слово бравый колчаковский генерал, и даже не через месяц… Жена, как добрались до Красноярска, слегла в горячке. На последние деньги, сняв хибарку на берегу студеного Енисея, Петр Иннокентьевич выхаживал жену. И, может, как знать, и выздоровела бы благодаря его и докторов стараниям Анна Филаретовна, да забрали его в чрезвычайку. Выбраться удалось, слава Богу. Поискал безуспешно могилу супруги и подался в одиночестве да пешком, в поношенной одежде с чужого плеча на родину. И вот у своего бывшего дома слушает рассказ бывшего своего доверенного.
Подслащивала горечь головачевского рассказа мысль, что не разорен вконец. В семнадцатом весной ранней, как митинговать все чаще начали да знаменами всех цветов размахивать, положил в кедровую шкатулку сотню империалов, червонцев золотых столько же, украшения жены самые дорогие, камни, из поездок на Тунгуску и Лену привезенные, да увез в тайгу на дальнюю свою заимку, спрятал. Он представил шкатулку, своими руками искусно вырезанную. Кроме монет, колец и сережек с бриллиантами, были в шкатулке и серебряная медаль императора Александра III на Станиславской ленте, и знаки нагрудные – общества Голубого Креста и Палестинского общества, учреждений императрицы Марии, в разные годы пожалованные Шагалову за активность в благотворительности. Все награды за благотворительную деятельность хоть и из благородных металлов, но ценность их не больно-то весомая в общем содержимом шкатулки. Хотя бы один из нескольких камушков в перстенечке жены все перетянет. Шагалов их тем не менее положил в шкатулку. Как приятную память о былом. И сейчас воспоминание о наградах, в благословенные былые годы полученных, прошло по сердцу греющей волной.
– Лошади нужны, Пантелеймон Гаврилович. На заимку у Хайской дачи съездить. Подыщи, – попросил Шагалов доверенного.
– Найдем, Петр Иннокентьевич, – закивал Головачев. – У Тахирки татарина из Заисточья добрые лошади.
– Со мной съездишь?
– Какой разговор, коли дело требует.
– Поскорее бы.
– У Тахира свежие лошади всегда найдутся. Хоть через час-другой снарядиться сможем.
– Хорошо, – довольный, сказал Шагалов. Скользнув взглядом по окнам в верхнем этаже своего дома. По окнам гостиной. Уехать и не возвращаться сюда. Никогда. Головачев от заимки один обратно доедет, а он… А он тут все потерял. Легче бы пепелище вместо разоренного родного гнезда узреть…
Тем временем как бывший купец Шагалов с доверенным Головачевым, успешно похлопотав о лошадях и снарядившись в дорогу, отправились к заимке у Хайской лесной дачи, непревзойденный мастер мокрых грандов[1] у легаша по пушке затосковали, – ответил Жало, быстро приближаясь к Зимину.
– Проверь, – распорядился Базавлук.
Клюнули! Сейчас только бы главарь оставался на месте, только бы не вздумалось ему отодвинуться подальше от Сергея. Хотя бы десять, пять секунд!..
– А ну руки на затылок, – приказал Жало, подступив к Зимину почти вплотную. От Жала пахнуло спиртным: – Ну!
Поднимая руки, Зимин на мгновение повернул голову к Сергею. Взгляды их встретились. То ли показалось, что ли действительно прочел в его глазах одобрение, – это уже не имело значения, ничего нельзя было отменить. Ребром ладони он ударил бандита по шее, под основание черепа. С удовлетворением про себя отмечая, что раз приобретенный навык не теряется, развернул, принятул к себе обмякшее тело, загородившись им от стоящего на капоте ЗИЛа, как щитом.
Он целиком был поглощен тем, что предназначалось сделать ему, и не смотрел на Сергея. А когда взглянул, увидел, что Сергей тоже не тратил зря времени. Он держал главаря тройки перед собой. Правда, Базавлук, в отличие от Жала, не потерял сознания, пытался вырваться… А Пушели лежал на земле, упираясь головой в колесо мотоцикла. Не сам он, конечно, упал, Сергей свалил его.