Клад отца Иоанна

Лимонов Анатолий Иванович

«ЗЁРНЫШКИ»

Я увидел Пашку почти сразу же, едва только спрыгнул на серый пыльный бетон перрона. Правда, пассажиров, сошедших на этой станции и встречающих их родственников, было немного, но все равно я узнал бы эту девчонку и в тысячной толпе. Такая легкая, светлая, до боли знакомая, она стояла недалеко от здания вокзала и напряженно глядела на выходивших из вагонов людей. На ней было голубое в белый горошек платье, а пестрая косынка спадала на плечи. На ногах были синие полукеды и нежно-розовые носочки. Русые косички по-прежнему озорно резвились на девичьей груди. Увидев меня, Прасковья махнула рукой и, заулыбавшись, быстрым шагом направилась ко мне, ловко лавируя средь переходящих ей дорогу пассажиров электропоезда. Через несколько секунд мы уже были рядом друг с другом.

И тут я невольно обнаружил, что Пашка за эти 10 месяцев разлуки заметно похорошела и повзрослела. Красота ее стала еще более яркой и трогательной, так что я на миг даже растерялся и почувствовал, как чьи-то невидимые холодные пальцы пробежались по моему позвоночнику. Я не знал, как же мне лучше поприветствовать свою долгожданную подружку. Хотя, скажу честно, хотелось лишь одного: обнять ее крепко-крепко и, смеясь, закружить по перрону. Но я на такое так и не решился. К счастью, все устроилось как-то само собой.

– Жорка, привет! Ну, наконец-то!
– произнесла Пашка, обнимая меня за шею.

– Здравствуй, Пятница!
– отозвался я, и мы, не сговариваясь, трижды по-христиански расцеловались.

– Вот, это тебе!
– я вручил девчонке чудесный благоухающий букет.

– О, Господи! Какая прелесть! Это мне?!

– Ага, - кивнул я.

– Спасибо!
– и она еще раз чмокнула меня в щечку. Потом Прасковья взяла меня за руку и потащила с перрона:

– Жор, знаешь, как же я рада тебя видеть! Пошли, пошли скорее...

– Уж думал и не увидимся больше! Соскучился страшно...
– отозвался я, поправляя сумку на плече.

– Ну что ты, Жор, да быть такого не может, чтобы мы больше не встретились-то! Ведь не для этого Господь нас познакомил, верно?

– Конечно! Эх, Пятница ты моя, вот чудо-то - мы опять вместе! Просто не верится!
– радостно воскликнул я и обнял девчонку, прижимая ее к себе. В ответ она только весело рассмеялась.

За зданием вокзала нас поджидала повозка на резиновом ходу, запряженная темно-рыжей кобылкой. За вожжами сидел мальчуган лет 12. Всю одежду его составляли лишь короткие, изрядно потертые джинсы, да желто-зеленая кепка-бейсболка, повернутая козырьком назад. Загар у пацана был уже почти африканский.

– Вот, это наше лесное такси!
– улыбнулась Пашка.
– Ты не против?

– Еще бы!
– согласился я.
– Я на такой тачке еще ни разу в жизни не ездил! Если, конечно, не считать прогулки по парку на пони... лет так... дцать тому назад.

Когда мы подошли к телеге, Паша представила мне возницу:

– Это Петя! Он, правда, не из нашего лагеря, а местный, но с нами вместе работает.

– Здорово, шеф!
– сказал я и крепко пожал загорелую руку пацана.

Тот ничего не сказал, а только кивнул головой в знак приветствия, но я заметил, как он удивленно и восхищенно любуется моей мускулатурой.

– А это Зоська!
– доложила Пашка, кивнув на лошадь, которая с любопытством глядела на ее букет и при этом активно шевелила ноздрями, улавливая дивные ароматы цветов.
– Она, правда, уже старенькая, но все еще бойкая.

– Очень приятно!
– и я погладил кобылу.

Та несколько раз махнула головой сверху вниз и, кажется, потеряв к нам всякий интерес, стала неторопливо пощипывать пыльную травку-муравку. На дне подводы лежала скошенная и уже изрядно подвявшая трава, источавшая какие-то пряные запахи.

– Садись. Поедем.
– предложила Пашка и ловко запрыгнула в тележку.
– До лагеря отсюда 12 километров.

– Ого, далековато вы забрались!
– отозвался я и, сняв с плеча сумку, забросил ее на повозку. Затем, оглядевшись, вздохнул и тоже плюхнулся рядом с Прасковьей.
– Ну, Петр и Павла, поехали!

Возница весело дернул за вожжи. Зоська не сразу, а сначала тщательно дожевав вырванный с корнем пучок травы, двинулась с места. Колеса тележки протяжно заскрипели и мы, наконец, мало-помалу тронулись в путь. На выезде из поселка я попросил Петра притормозить, а сам, взяв большой полиэтиленовый пакет, побежал в сельмаг за покупками. Ехать в гости без гостинцев мне не хотелось, поэтому я накупил несколько килограммов

всяких сладостей для обитателей летнего трудового лагеря. Не забыл и о своих попутчиках и угостил их мороженым. А рыжей Зоське дал сдобную булочку, которую она тут же и не без удовольствия зажевала. После этого наше дальнейшее путешествие шло уже веселее. Кобылка взяла мелкой рысью, а Петька, забыв о рулевом управлении, все свое внимание уделял лишь быстро таявшему пломбиру, едва успевая подхватывать языком вытекающие из высокого вафельного стаканчика прохладные сливочные струйки, пробивающиеся то сверху, то снизу, то с боков. Да и Пашке было не до меня, ведь и она тоже решала задачку, как бы не пролить на платье сладкую ванильную кляксу. Я не мешал им и, надев на голову белую панаму, любовался окрестной природой. Таким образом мы какое-то время ехали молча, и я приводил в порядок свою душу и мысли, растревоженные новой встречей с Прасковьей. День уже давно перевалил за свою середину, однако солнце по-прежнему висело высоко и жарило землю нещадно. День - с год! Что уж тут и говорить, ведь стоял июнь - пестрый, горячий и голосистый. Юное лето с каждым днем шагало все шире и увереннее. Наступала вершина года... Вдоль проселочной дороги, серой и пыльной, по обе стороны растекались луга, колыхающиеся яркими фиолетовыми волнами мышиного горошка с нежными оторочками аниса и ромашек, среди которых сверкало ослепительное золото лютиков и плескались лазоревые «отмели» вероники. Лишь ближе к горизонту виднелись несколько мрачноватые заросли ивняка, куги да осоки. Похоже, там были и болота. Что ж, верный атрибут Мещерского края. Горячий ветер окутывал меня дивными ароматами цветущей природы, кружил голову и будоражил чувства. Хотелось встать на подводе и прокричать вдаль что-нибудь радостное, помахать руками далеким кустам и посвистеть вместе с птичками. Земля справляла свои именины, и это праздничное настроение передавалось и людям.

Луга постепенно перешли в молодой соснячок. Сразу же запахло смолой и хвоей, а под колесами повозки стали потрескивать сухие сучья и шишки. Такие милые и знакомые запахи, звуки... Какие-то восторженные чувства бередили мою душу. Я дышал полной грудью и улыбался:

– Помнишь, Паш, как я по такому лесу скакал в одних обмотках?

Девчонка улыбнулась и легла в повозке.

– А у вас тут прямо, как на Урале!
– продолжал я.
– А биргашей много?

– Скоро узнаешь, - отозвалась Пашка, любуясь букетом и нюхая нежные цветочки лилий.

– А я мазь забыл взять... Ну, ничего, на Урале не слопали, думаю, и тут не осилят, а на пару литров мне похудеть не помешало бы!
– пошутил я.

Прасковья улыбнулась и закрыла глаза. Я осторожно положил ладонь на ее горячую косичку:

– Устала?

– Угу.

– Много работы?

– Да нет, просто рано встала сегодня. Боялась тебя прозевать... Пока вот с Петькой договорилась. Дни такие длинные стали, что на них, порой, и сил просто не хватает... Сегодня уж что-то очень жарко. К грозе, наверное... Синоптики обещали по области дожди.

– Да, печет тут, как на Красном море! И зачем только люди на юга пускаются? А тут чего плохого? Вон красотища какая кругом! А воздух!

– Долго добирался?

– Часов шесть, с двумя пересадками.

– Ничего, сейчас приедем в лагерь, сходим на озеро... Вода будет, как парное молоко... Потом картошечки запечем...

– Да, вот это неплохо бы!
– радостно вздохнул я и поглядел на деревья.

Там, среди ветвей, резвилась рыжая белочка-проказница. Прасковья замолчала. Похоже, она задремала.

– Милая моя, хрупкая Пятница, - подумал я, любуясь ее лицом, тронутым свежим загаром, и снова отметил, как волнительно и неудержимо расцветает девичья красота. Точно так, как оживает, становится все ярче, пестрее и прекраснее летняя природа.

– Но! Чего тащишься!
– крикнул возница, хлопая вожжами.

– Да тихо ты!
– шикнул я на него.

Петр удивленно оглянулся и спросил уже шепотом:

– Что, заснула?

– Ага, - кивнул я.

– Бедняга, хлопочет, как ласточка, с первыми лучами солнца... Везде успевает и хочет побольше сделать. Она ведь староста лагеря!