Кладоискатели (сборник)

Жаренов Анатолий Александрович

— Он сошел с ума там, на плашкоуте, — сказал Рогов. — Я не удивлюсь, если он предъявит мне обвинение в убийстве.

Шухов промолчал. «Разные бывают убийства, — мелькнула мысль. — Чего только не бывает».

Он устал сидеть, выбрался из-за стола, постоял у окна. Рогов так и не дождался ответа на свой вопрос. Да и не задавал он никакого вопроса. Он утверждал. Он очень хотел бы знать, зачем его вызвал Шухов. Ведь не из-за того, что он когда-то обманул Машу. Та история с телеграммой давно ушла в прошлое, так, по крайней мере, казалось ему. Их встречи были по-прежнему не частыми,

в отношениях внешне как будто не произошло никаких изменений. Рогов опасался сначала, что содержание его разговора с начальником вдруг выплывет наружу. Но шеф сдержал слово: дав ему обещание тогда, он молчал. А тут как раз и на шефа свалилась беда: его сняли с работы. На фоне этого события назначение Рогова прошло почти незамеченным. Разговоров, во всяком случае, было немного.

Событие отмечали у Некрасовых. Рогов хотел пойти в ресторан, но Маша заявила, что не любит, когда вокруг много пьяных. Последнее время она часто бывала в этой квартире. А еще чаще — в музее, где работал Некрасов. Рогов как-то поинтересовался, что ее сюда притягивает. Маша помолчала, потом задумчиво сказала:

— Там много занятного. Документы есть любопытные.

— Новое хобби, — спросил Рогов. — А как же стихи?

— Стихи — тоже.

— А может, ты в Некрасова влюбилась? У него лицо выдающееся. И нога — одна.

Маша посмотрела отчужденно, пожала плечами.

— Ты дурак, — сказала спокойно. — Лучше жить с одной ногой, чем ползать на карачках.

— Что это значит? — спросил он зло и насторожился, уловив в ее словах какой-то намек.

— Ничего, — бросила она.

Тем и кончился разговор. А через день возобновился снова с некоторыми вариациями. Рогов понял, что телеграмма не забыта. Понял он и то, что Маша винит себя в слабости, но о его поведении тогда ей неизвестно. И успокоился. «Ничего, — подумал он. — Переживет, не сахарная, не растает».

Его заявлению на квартиру был дан ход, как только Рогов принял отдел. Маша к этому известию отнеслась равнодушно. Спросила:

— Жену привезешь?

Он обиделся, сказал:

— Тебе не стыдно? Я считал, что это для нас.

— Для нас, — повторила она. — Для нас… А что такое «мы», собственно? Ты и я? Вот — ты. А вот — я. А где «мы»? В постели?

— У тебя какая-то идиотская философия, — рассердился Рогов. — Мы же люди, а не гермафродиты.

Ему очень понравилась эта мысль, и он стал развивать ее. Маша отмахнулась. Потом задумчиво произнесла:

— А может быть, тебе все-таки следует привезти жену?..

Тогда он не понимал ее. И только сейчас, в кабинете у Шухова, читая закапанную стеарином рукопись и вспоминая все, что давно умерло, он заново переосмысливал то, что ушло, что было похоронено и, казалось, забыто. И ему стало страшно. Он вдруг ощутил себя мухой под стеклянным колпаком. Шухов! «Неужели Шухову известно все? Но этого же не может быть».

Лист седьмой

Идиотское положение. Нечем чинить карандаши, которые беспрерывно ломаются. Приходится обгрызать их. И что бы я делал без этой коробки цветных карандашей, которую Веденеев вез своей маленькой дочке!

А

море по-прежнему пустынно. Веденеев утром попытался считать, сколько дней мы болтаемся среди этих серо-зеленых холмов. И сбился. Я не мог ему помочь. Впрочем, когда нас найдут, дату будет установить легко.

— Ты думаешь, нас еще ищут? — спросил я.

— Знаю, — сказал Веденеев. — Не могут не искать.

Плашкоут покачивался на волнах. Видимость отвратительная. Холодно. Хорошо, хоть под брезент не задувает ветер. Хорошо, что мы с Веденеевым оптимисты и продолжаем верить в почти невозможное. А может, мы лжем друг другу? Да нет, не похоже…

Мне не дает покоя мысль о тетради. Ее видел Некрасов. Почему она так таинственно исчезла? И что там было записано? Очень хотелось спросить об этом Рогова. Но трос оказался слишком коротким. Трос лопнул, плашкоут оторвался от буксира и теперь хлопает днищем по волнам. Веденеев лежит, задрав бороду к небу, и все пытается сосчитать, сколько дней мы болтаемся в океане. Потом поворачивается ко мне.

— Сбился, мать его так, — говорит он негромко. — То ли пятнадцать, то ли восемнадцать?

Я отрываюсь от рукописи и помогаю ему считать. Вспоминаем, что Клименко умер на шестые сутки. Затем начинаются затруднения. Мы путаемся.

— Ты бы хоть записывал, — сказал Веденеев.

— Зачем?

— А так, для интереса. Давай я тебе карандаш подгрызу. У меня зубы острые, что твоя точилка.

Я отдаю ему карандаш. Веденеев неторопливо обкусывает дерево, сплевывает стружку за борт. Торопиться некуда.

— Шторм будет, — говорит он погодя.

— Чего вдруг? — откликаюсь я невпопад, думая совсем о другом.

— Да уж знаю. Будет.

Это верно. По части определения погоды Веденеев дока. Он может поспорить с метеорологами. Я прячу написанное в бутылку, закапываю горлышко стеарином. На всякий случай.

Шторм начинается к вечеру. Плашкоут мечется как угорелый всю ночь. Мы катаемся от борта к борту, как деревянные чурки, стукаемся друг о друга. Веденеев матерится. Сил мало, да и держаться в плашкоуте не за что. Вместе с нашими телами подпрыгивает мотор от катера. Остов железной махины угрожающе чернеет перед самым носом. Того и гляди раздавит. И выбросить его за борт нет никакой возможности.

К утру море утихает. Мы забываемся в коротком сне. Потом я вытаскиваю из-за пазухи оставшиеся чистые листки и пытаюсь сосредоточиться, забыть о море, об избитом теле. Голод меня не мучает. Мы с Веденеевым не сошли с ума и не испытываем желания сожрать друг друга. Все благополучно.

Да. У меня мало шансов встретиться с Роговым и высказаться. И все-таки какая-то эфемерная надежда подталкивает, заставляет писать.

Есть и будут гении и посредственности. Посредственности ходят среди нас, и не надо телескопа, чтобы рассмотреть их. Есть кандидаты наук, которые никогда не дадут науке ничего. Есть писатели, не известные никому, кроме своих издателей и ближайших знакомых. И вот — парадокс. Посредственность, как это ни странно, нужна. И она сплошь и рядом полезна. До тех пор, пока эта посредственность не пожелает возвыситься. Тогда может случиться и страшное, и смешное.