Классическая проза Дальнего Востока
Шрифт:
– Ваши слова, сударь, я не посмела передать барышне, не решусь передать их и никому другому. Но ведь вы, как мне известно, состоите в близком родстве с семьей Цуй. Почему бы вам не воспользоваться оказанным им благодеянием и не посвататься к барышне?
Чжан запротестовал:
– С детства у меня был не такой характер, как у других молодых людей. Даже находясь в компании кутил, я никогда не заглядывался на красоток. А теперь я словно в дурмане. С первой встречи голову потерял. Последние несколько дней иду и забываю куда, сажусь за стол и забываю о еде; боюсь, что и дня без нее не проживу. Если начать сговор через свах, то обмен брачными подарками, осведомление об именах - все это займет
Служанка ответила:
– Целомудрие и скромность служат надежной защитой моей барышне. Даже почтенные люди не решились бы задеть ее слух каким-нибудь вольным словечком. А уж советы простой служанки она не станет слушать. Но она сочиняет прекрасные стихи и постоянно твердит их нараспев, печально устремив взор вдаль. Попробуйте смутить ее сердце любовными стихами. Другого пути я не вижу.
Чжан очень обрадовался, тотчас же написал "Весеннюю песню" в двух стансах и отдал служанке. В тот же вечер Хун-нян снова пришла к Чжану и вручила ему изящный листок тонкой бумаги:
– Вот, барышня велела вам передать.
На листке были написаны стихи, называвшиеся "Ясная луна в пятнадцатую ночь", они гласили:
"Я жду восхода луны У западного павильона. Легкий подул ветерок, Тихо дверь приоткрылась... Тени цветущих ветвей Вдруг на стене колыхнулись. Сердце мне говорит: Это пришел любимый"
( Здесь и далее стихи в переводе В. Марковой.)
Чжану показалось, что он понял тайный смысл стихов. Был четырнадцатый день второй луны. К востоку от флигеля, где жила семья Цуй, росло абрикосовое дерево. Взобравшись на него, можно было перелезть через стену.
И вот на следующий вечер Чжан влез на дерево и перелез через стену. Когда он подошел к западному флигелю, дверь была приоткрыта. Служанка спала, и Чжан разбудил ее.
– Зачем вы пришли сюда?
– вскрикнула Хун-нян в испуге.
– Твоя барышня в письме назначила мне встречу, - слукавил Чжан.
– Пойди скажи ей, что я здесь.
Вскоре Хун-нян вернулась:
– Идет, идет!
– повторяла она.
Чжана охватили и радость и страх, но он был уверен в успехе. Однако, когда Ин-ин пришла, она была одета скромно, держалась е достоинством и дала юноше суровую отповедь:
– Нет слов, вы, наш старший брат, оказали нам великое благодеяние. Вы спасли нашу семью! Поэтому моя добрая матушка и доверила вам своих детей, приказав нам лично выразить свою признательность. Зачем же вы прибегли к услугам бесстыдницы служанки и прислали мне непристойные стихи? Вы начали с того, что проявили благородство, защитив нашу семью от надругательства, а кончили тем, что сами нанесли мне оскорбление. Выходит, вы спасли меня от насильников, чтобы самому предложить мне позор? Какая же разница между ними и вами? По правде говоря, я хотела утаить ваши стихи от моей матери, хотя прикрывать безнравственность грешно. Но показать их матери означало бы причинить неприятность тому, кто сделал нам добро. Я думала послать вам ответ через служанку, но побоялась, что она не сумеет передать вам моих истинных мыслей. Хотела прибегнуть к короткому письму, но вы могли бы неверно его истолковать. Вот почему я решилась написать эти нескладные стихи. Мне надо было объясниться с вами лично. Я стыжусь того, что была вынуждена нарушить приличия, но единственное, чего я хочу, это - чтобы вы одумались и вели себя как подобает, не нарушая приличий.
Сказав это, Ин-ин повернулась и быстро ушла. Чжан долго стоял в растерянности. Наконец он перелез через стену и, совершенно убитый, вернулся к себе.
Прошло несколько дней. Как-то вечером Чжан в одиночестве спал на веранде; внезапно кто-то разбудил его. Вскочил
– Идет, идет! Чего же вы спите?!
Положила подушку и одеяло рядом с постелью Чжана и ушла. Чжан долго сидел, протирая глаза. Ему все время казалось, что это сон. Но все же он оправил одежду и сидел, ожидая, в приличествующей позе. Наконец пришла Ин-ин, поддерживаемая служанкой. Пришла и прелестно смутилась, обворожительно прекрасная, такая истомленная на вид, словно у нее не было сил двигаться, совсем не похожая на ту строгую девушку, какой была в прошлый раз.
Был вечер восемнадцатого числа. Косые лучи лупы, сияющие, как хрусталь, озаряли половину постели. Охваченному неописуемым восторгом Чжану казалось, что его посетила бессмертная фея, а не земная девушка. Время летело незаметно, вот уже ударил колокол в монастыре - близился рассвет. Хун-нян пришла поторопить девушку, и та, беззвучно заливаясь слезами, ушла, так и не сказав за всю ночь ни слова. Хун-нян поддерживала ее под руки. Придя в себя, Чжан встал и спросил себя в сомнении: "Не сон ли это?" Рассвело, и он увидел следы белил у себя на плече, одежда сохранила аромат духов, на постели еще блестели невысохшие слезы...
После этого дней десять от Ин-ин не было никаких вестей. И вот однажды Чжан принялся сочинять стихи в тридцать строк на тему "Встреча с небесной феей". Не успел закончить, как вдруг пришла Хун-нян. Он вручил ей листок со стихами, чтобы она передала их своей барышне. С этих пор Ин-ин стала снова допускать его к себе. Утром он тайком выходил из ее комнаты, вечером, крадучись, приходил. Почти месяц длилось их счастье в западном флигеле. Когда Чжан спрашивал, что будет, когда узнает мать, Ин-ин отвечала:
– Я ничего не могу поделать!
– и старалась прекратить разговор.
Через некоторое время Чжан собрался ехать в Чанъань. Он заранее сказал об этом Ин-ин. Она ничего не возразила ему, но вид ее был так печален, что тронул бы любого. Две последние ночи перед отъездом Чжану не удавалось ее повидать, и он так и уехал на запад, не простясь с ней.
Прошло несколько месяцев, и Чжан снова приехал в город Пу. Свидания с Ин-ин возобновились, они встречались много раз.
Ин-ин была превосходным каллиграфом и отлично владела литературным слогом. Чжан много раз просил ее что-нибудь показать ему, но она отказывалась. Он пробовал своими стихами вызвать ее на ответ, но безрезультатно. Тем она и отличалась от других, что, обладая выдающимися талантами, делала вид, что ничего не умеет. Будучи красноречива, редко вступала в разговор. Питая глубокие чувства к Чжану, не выражала их в словах. Когда ее охватывала сильная тоска, она умела казаться безразличной, и выражение радости или гнева редко появлялось на ее лице.
Иногда вечерами Ин-ин в одиночестве играла на цитре. Мелодии были так печальны, что надрывали душу. Подслушав ее игру, Чжан просил ее продолжать, но она не захотела больше играть. Это еще больше усилило его страсть.
Близилось время государственных экзаменов, и Чжану надо было ехать в столицу. Вечером, накануне отъезда на запад, Чжан не говорил больше о своей любви, а лишь грустно вздыхал, сидя рядом с Ин-ин. Зная, что близка разлука, Ин-ин, сохраняя почтительный вид, мягко сказала: - Сначала обольстили, потом бросили! Так оно и должно было случиться. Я не смею роптать! Вы обольстили, вы и бросаете, - воля ваша. Теперь конец всем клятвам в верности до самой смерти! К чему же вам печалиться, уезжая? И все-таки вы огорчены, а мне нечем вас утешить. Вы часто говорили, что я хорошо играю на цитре, а я все стыдилась играть при вас. Но теперь вы уезжаете, и я исполню ваше желание.