Классическая русская литература в свете Христовой правды
Шрифт:
Замерзают в садах георгины.
Георгины-цветы… Не любила я их!
Что ж брожу по увядшему саду
И гляжу, как горят, словно в строчках твоих,
И летят лепестки за ограду?
У замшелой скамьи, где тропинка узка,
Я стою в час осенней кручины,
И, как странная весть, ранит сердце
“Замерзают мои георгины…”
Ах, какая тоска! Словно жизнь пронеслась,
Словно жизнь отшумела - не лето!
Георгины-цветы… Непонятная связь
С несогретой судьбою поэта.
Нет, не думала я - никогда, никогда,
Что под небом, сиротски пустынным,
Никогда им доцвесть не дают холода,
Никогда - лишь одним георгинам.
И за то навсегда полюбила я их
В час печали, в ненастные ночи,
Что вовек на Руси любит смерть молодых
Целовать в непокорные очи...
Не одна я любила дремучесть лесов,
Облака и родимое поле!
Георгины-цветы… Алый жар лепестков!
Это жизнь горяча так - до боли.
Виктор Коротаев (1972 год).
Милый друг мой, прощаясь навеки,
В нашей горькой и смертной судьбе, [283]
Всею силой, что есть в человеке,
Я желаю покоя тебе.
Оставаясь покамест на свете,
Я желаю у этих могил
Чистых снов, тишины и бессмертья.
И любви – ты ее заслужил.
283
Никуда им не уйти от Блока
Ты как отзвук забытого гимна
В моей чёрной и дикой судьбе.
Под “бессмертием” понимается, конечно, литературное бессмертие; бессмертие человеческой памяти. Тогда, тридцать лет назад, им было очень далеко даже до искания Бога, даже до вопля отца бесноватого отрока: верую, Господи, помоги моему неверию (Мк.9,24).
То, что тут пишет Виктор Коротаев – это всё с оглядкой на Лермонтова; это чистая литературная реминисценция:
Но не тем холодным
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дышал - вздымалась тихо грудь.
Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел.
Иоанн Шаховской впоследствии подчеркнет, что “с чего начинается дьявольская работа над душами людей? – как раз с изгнания мысли о праведном воздаянии”. Именно с нее и нужно начинать – это и есть начало страха Божия.
В 1993 году в Пасхальные дни, правящим архиереем Вологодским Максимилианом (Лазаренко), бывшим насельником Лавры, была отслужена панихида по Рубцову. И доныне на Николу летнего, на Николу зимнего и на Крещение совершается панихидная служба по убиенном рабе Божьем Николае (к счастью, о нём можно молиться).
Ничего случайного нет в нашей жизни. Непонятная для нас милость Божия потихоньку вселяет в наши души хоть какое-то упование: пусть он не мог пройти мытарства, но положение его облегчить можно.
Есть великое свидетельство, данное Церкви в XX-м веке Самим Господом Иисусом Христом: Я помилую всякого, кто хотя бы один раз в жизни призвал Бога.
Лекция №35 (№70).
1. Эпоха “позднего Брежнева”. Что такое застойный период? Менталитет “подсоветского” общества: “подполье”.
2. Тот, кого “не ждали” – Варлаам Шаламов. Публикации 70-х.
3. Национальное пробуждение. Пафос “малой родины”. Новое почвенничество XX-го века: Фёдор Абрамов, В. Распутин, Виктор Астафьев, Борис Можаев, Василий Белов.
Виктория Токарева, осмысливая недавнее прошлое (“Первая попытка”) пишет, что напуганный пражской весной 1968 года, Брежнев хотел одного, чтобы ничего не менялось. Это не совсем так – дело не в пражской весне; точнее можно сказать, что Брежнев (он не был дураком) понимал, что изменить ничего нельзя, можно только что-то пытаться заморозить.
В этом отношении он очень похож на Победоносцева: главная мысль Победоносцева – это тоже чтобы ничего не менялось, это тоже – застой; но, главное, это тоже – отчаяние.
Победоносцев, например, говорил членам философско-религиозных собраний так: “Да вы, знаете ли, господа, что такое Россия? – ледяная пустыня и ходит по ней лихой человек”.
Брежнев тоже понимал, что попытка загнать вновь в принудительное детство провалилась ещё при Хрущеве: значит, надо, видя неизбежное, постараться, чтоб это было не при нашей жизни. Это примерно и есть его тайные пружины.
Подполье. (“Записки из подполья” - это действительно программная повесть Достоевского). При Брежневе начинается интенсивное расслоение русского общества. Началось оно, конечно, при Сталине, после войны; но тут возникает огромное количество структур и огромное количество социальных перегородок. Собственно, каждый кружок отгораживает себя от остальных.