Классное чтение: от горухщи до Гоголя
Шрифт:
Но главное все-таки не в этом. Державин совершенно по-иному говорит в четвертой, ключевой, строфе о значении своего поэтического творчества.
Для Горация оно заключалась в области стиля: внесть в Италию стихи эольски. Державин тоже мимоходом упоминает о стиле (забавном русском слоге). Но основную свою заслугу он видит в области не эстетики, а философии и этики.
Всяк будет помнить то в народах неисчетных, Как из безвестности я тем известен стал, Что первый я дерзнул в забавномЗаслуга поэта оказывается триединой: прославляя добродетели (а не государственные заслуги!) конкретной императрицы, Екатерины II, поэт в то время говорил истину царям (значит, в том числе и Фелице) и беседовал о Боге (с сердечной простотой, то есть не формально, а с личной, человеческой интонацией).
Поэт и гражданин (конечно, как это понималось в XVIII веке: слуга не народа, а государства) и в этом итоговом стихотворении Державина оказываются нераздельны.
В. Ф. Ходасевич сделал к державинской формуле важное уточнение: «В «Памятнике» он гордится тем, между прочим, что «истину царям с улыбкой говорил». Он здесь недооценил себя, ибо умел говорить царям истину не только с осторожной улыбкой честного слуги, но и с гневом поэта» («Державин», 1916). Действительно, в духовной оде «Властителям и судиям» проявляется именно такой гнев.
Интересно замечание Ходасевича и по поводу другого стиха: «Когда Державин впоследствии писал, что он первый «дерзнул в забавном русском слоге о добродетелях Фелицы возгласить», он гордился, конечно, не тем, что открыл добродетели Екатерины, а тем, что первый заговорил «забавным русским слогом». Он понимал, что его ода – первое художественное воплощение русского быта, что она – зародыш нашего романа. И, быть может, доживи «старик Державин» хотя бы до первой главы «Онегина», – он услыхал бы в ней отзвуки своей оды».
Однако помимо написанного по канве Горация «Памятника» Державин написал и еще один, свой собственный «Памятник» – стихотворение «Лебедь» (1804).
Здесь поэт после смерти превращается в лебедя, описанного очень конкретно, с любимыми державинскими подробностями.
И се уж кожа, зрю, перната Вкруг стан обтягивает мой; Пух на груди, спина крылата, Лебяжьей лоснюсь белизной.И этот преображенный лебедь летит над страной, данной в том же грандиозном масштабе, как в первом «Памятнике».
Лечу, парю – и под собою Моря, леса, мир вижу весь; Как холм, он высится главою, Чтобы услышать Богу песнь. С Курильских островов до Буга, От Белых до Каспийских вод Народы, света с полукруга, Составившие россов род. Со временем о мне узнают: Славяне, гунны, скифы, чудь, И все, что бранью днесь пылают…И, наконец, коллективный глас народов формулирует заслуги поэта-лебедя.
«Вот тот летит, что, строя лиру, ЯзыкомЗдесь Державин снова вспоминает о гражданских добродетелях поэзии (проповедуя мир миру). Но в этой оде уже ничего не говорится об отношениях с царями, зато звучат такие важные для поэзии и Державина слова веселил и счастье.
Державин не прочел первой главы «Евгения Онегина». Он дожил только до лицейского экзамена. Но его стихи пережили несколько эпох, сохраняя свою живописную силу и неправильную прелесть.
«Увы! Пустынно на опушке / Олимпа грёзовых лесов… / Для нас Державиным стал Пушкин, / Нам надо новых голосов!» – задирался через сто лет поэт Игорь Северянин, пытавшийся, как и все футуристы, «бросить классиков с парохода современности» («Пролог», 1911).
Прошел век, и Северянин кажется более устаревшим поэтом, чем Державин. И подтверждается правота другого поэта и биографа Державина: «Из написанного Державиным должно составить сборник, объемом в 70-100 стихотворений, и эта книга спокойно, уверенно станет в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым, Боратынским, Тютчевым» (В. Ф. Ходасевич. «Слово о полку Игореве», 1929).
Николай Михайлович Карамзин (1766-1826)
Годы: от русского путешественника до «графа истории»
Историк государства Российского и русский европеец Николай Михайлович Карамзин был, как и Державин, потомком – в седьмом поколении – татарского рода. От имени Кара-Мурзы произошла его фамилия. Он родился в деревне около Симбирска в семье небогатого помещика, отставного капитана. Его мать умерла очень рано, он сохранил о ней лишь призрачные воспоминания.
Раннее образование Карамзина было несистематическим, случайным. Грамоте, как и Ломоносов, он научился у дьячка. Рано начал читать популярные в то время романы, оказавшиеся в материнской библиотеке (позднее его биограф скажет, что если бы Карамзин не прочел их в детстве, он даже не знал бы их заглавий).
Очень рано обнаружилась и карамзинская природная чувствительность. «Он любил грустить, не зная о чем. Бедный!… Ранняя склонность к меланхолии не есть ли предчувствие житейских горестей?…» – воскликнет позднее Карамзин в неоконченной автобиографической повести «Рыцарь нашего времени» (1802).
С карамзинской детской чувствительностью связаны два важных эпизода: смешной и драматический.
Двенадцатилетний мальчик влюбился во взрослую соседку-помещицу. Роман окончился тем, что возлюбленная надрала ему уши.
О другом событии рассказано в «Рыцаре нашего времени» (автобиографический герой носит здесь имя Леон). Мальчик читает книгу под старым дубом, начинается гроза, вдруг из леса выбегает медведь и бросается на ребенка. «Двадцать шагов отделяют нашего маленького друга от неизбежной смерти: он задумался и не видит опасности; еще секунда, две – и несчастный будет жертвою яростного зверя. Грянул страшный гром… какого Леон никогда не слыхивал; казалось, что небо над ним обрушилось и что молния обвилась вокруг головы его. Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать: «Господи!», через полминуты взглянул – и видит перед собою убитого громом медведя. ‹...› Леон стоял все еще на коленях, дрожал от страха и действия электрической силы; наконец устремил глаза на небо, и, несмотря на черные, густые тучи, он видел, чувствовал там присутствие Бога – Спасителя.