Клеопатра
Шрифт:
Максим выехал ей навстречу верхом, окружённый группой одетых ярко воинов. А рядом с ним, тоже на коне, улыбался ласково Аполлодор, и чёрные Аполлодоровы кудри соотносились с красивой гривой тёмно-цветного коня, поводившего лоснистыми боками...
— Аполлодор!.. Максим!.. — Она замахала им левой рукой, блеснули на солнце золотые кольца, а правой рукой обхватила сына. Мальчик тоже махал ручкой, уже осознанно радуясь появлению людей, которые обрадовали его мать... Максим стал говорить, что они встречали её на парадной дороге, и тут им сказали, что её несут кружным путём...
Смех,
Двигалась быстро. Аполлодор и Максим шли, чуть отставая. На ходу спросила Аполлодора, как Библиотека и Мусейон. Он отвечал учтиво, что она сама имеет возможность убедиться в плодотворности его действий, направленных на восстановление этих, как он сказал, «сокровищниц и сокровищ Александрии». Она сказала, что непременно побывает на днях. Спустя два дня она исполнила своё обещание и осталась довольна деятельностью Аполлодора...
Пригласила их трапезовать в малый приёмный зал. Тотчас увидела новый ковёр на стене, перед которой установлено было тронное кресло. Прямоугольный, казавшийся удлинённым, ковёр представлял собою тщательно вытканное изображение знаменитого предка Клеопатры, Птолемея Сотера, изображённого воссевшим торжественно и парадно на троне, а над ним парит орёл, удерживающий в когтях пучок молний... Максим сказал, что этот ковёр выткан его женой. Царица велела ему передать жене благодарность и подарок — ониксовый свой портрет...
— ...и почему это меня всегда изображают с таким хищным и диким выражением лица?!.. — Царица смеялась. — Когда-то александрийские ювелиры умели сделать женское лицо таким нежно-загадочным и словно бы затенённым тончайшим покрывалом... Или меня такою и видят в моём городе, видят хищной, жестокой, дикой... — Она произносила слова медленно, будто задумываясь... Потом вдруг снова заговорила весело: — Я люблю мою Александрию! Быть может, я чужая в Египте, в этом чужом, в этом неалександрийском Египте, но в моей Александрии я не могу быть чужой! А если я узнаю, что в моём городе не любят меня, если я узнаю, тогда моя любовь к моему городу сделается для меня ещё слаще, от боли!..
Максим согласился с ней несколькими небрежными словами. Она велела ему прийти вечером. Всё-таки она устала. И только войдя в спальню, в свою спальню, поняла, что она наконец-то дома! Заснула, будто полетела быстрым летом камешка в огромную темноту. Проснулась, выбрала платье, давно не надёванное, потому что не брала это платье в Рим; надела радостно. Пошла к сыну, поиграла с ним. Удивилась его ребяческой силе; он, казалось, вовсе не устал. Спрашивала его, вспомнил ли он свою детскую и внутренний дворик своих покоев; ей показалось, что теперь он вполне понимает её вопросы. Он ответил серьёзно, что ему кажется, будто он помнит, но, может быть,
— Оставь! Антос — не простое дитя! Он — будущий правитель. Чем раньше начнёт он учиться, тем лучше!..
Собственные слова послышались напыщенными и тривиальными. Но ведь и возражение Хармианы было не менее тривиально!.. И снова Хармиана смотрела настороженно, говорящими большими глазищами... Они всё же хорошо понимали друг дружку...
— Что? — спросила Маргарита. — Что? Не пускай её ко мне!.. Ничего с ней не делай, только не пускай её ко мне!.. — Лицо Маргариты детски, плачуще скривилось. — Понимаешь, мне жаль её... — проговорила быстро...
Обе знали: речь идёт о Татиде!
— Это всё римлянин, — сказала Хармиана сухо и зло. И обе знали, что речь идёт о Марке Антонии. — Это всё римлянин. Ты похоже заразилась от него фальшивой жалостью! Это он бегал по городу и кричал: «Цицерон убит, порвите проскрипционные списки!» А потом при тебе делал вид, будто знать не знает, ведать не ведает, как его фурия Фульвия ругается над головой Цицерона!..
— Он знал и не скрыл от меня... — Маргарита понимала, что возражает неуверенно.
— Не скрывал, когда ты его к стенке припёрла!.. — Хармиана примолкла на мгновение, будто ждала возражений, но Маргарита молчала как-то так основательно. — Это фальшивый человек, — продолжила Хармиана, — он сначала совершит жестокое деянье, а после зальётся слезами жалости. И ведь не притворяется!..
— Тогда почему фальшивый? — перебила наконец Маргарита.
— Потому и фальшивый!
— Потому что способен пожалеть?
— Оттого что ты сейчас пожалеешь её, разве ты не прикажешь мне совершить с ней то, что ты прикажешь мне совершить с ней?
Маргарита невольно раскрыла рот широко, по-детски, судорожно, и не могла крикнуть. Но знала, как смотрит сейчас, так страшно смотрит страшными глазами, страшными зелёными глазами!.. И быстрыми шагами больших своих ног вышла Хармиана. И Маргарита легла навзничь на ковёр, чуть ли не упала. И всё было правильно. И она опомнилась и прикинула, что скажут в городе об исчезновении Татиды, если Татида исчезнет... Спасибо Цезарю! Этой самой партии Татиды, Египетской партии, уже ведь не существует! Но сначала всё-таки придётся встретиться с Татидой. Надо выгнать из своей души глупую жалость. Хармиана права. Нечего думать о том, что Татида несчастна. Татида потеряла мужа и обоих сыновей... И не надо было выглядеть такой весёлой... Но я была так рада вернуться в Александрию!.. И не сравнивать себя с Татидой! Не сравнивать!..
Узнала от Максима ещё кое-что неприятное. Покамест не было её в Египте, начальники римских легионов получили приказ взыскивать долги Птолемея Авлета...
— ...у меня не было выхода. Никак нельзя было связаться с тобой, царица.
— Казна пуста!
— Я бы так не сказал! После смерти Цезаря пришёл другой приказ, отменяющий первый...
Она поняла, что об этом другом приказе позаботился Марк Антоний и благодарила его мысленно, одновременно чувствуя к нему какие-то брезгливость и неприязнь...