Клеймо сводного брата

Попова Любовь

Кишки от ревности сводит.

И в глазах потемнело от ярости, которая все никак не могла стихнуть. Что накопилась за год. Она требовала незамедлительного выхода.

И я уже представляю, как перерезаю горло этому ублюдку, тащу ее за волосы в кровать и привязываю.

Задираю ноги за голову и начинаю трахать. Долго, мучительно долго. Раз за разом, пока сознание не потеряет.

Мысли вызвали мгновенный стояк, и я сжал его в кулаке, продолжая размышлять, что бы еще сделать с продажной куклой.

Ни

одного звонка. Ни одного письма.

В своем вузе она больше не числится. Антон этот о ней давно не слышал.

Она просто исчезла, как будто была просто приведением. Но сейчас в моем сознании Соня реальная. Она стонет.

Она кричит:

— Герман, прекрати, мне больно!

Но я долблю, как машина, без перебоев, вбиваю ее в жесткий матрас и кусаю аппетитно подпрыгивающий сосок. Так же, как и моя рука на члене.

Все чаще и чаще, пока по спине не прокатывается горячая волна, пока дыхание не становится чаще, пока в своей голове я уже душу суку. Ору ей:

«Как ты могла! Как ты могла, тварь! Я же любил тебя! Я же все для тебя сделать был готов!».

И она уже синеет, а я уже почти кончаю и слышу во время оргазма:

«Я люблю тебя, Герман. Я очень тебя люблю».

Врала. Она просто врала мне. Умело так, казалось, искренне. Она просто такая же, как ее чертова мать.

Хамелеон, подстроившийся под ситуацию. Я прекрасно помню, как, появившись в доме, обхаживала меня эта красивая женщина.

Была уверена, что хорошее отношение ко мне увеличит ее шансы продержаться подольше с отцом. На его благосклонность. И я, идиот, ведь поверил, что она нормальная.

Но стоило отцу первый раз меня ударить, то и она резко ко мне охладела.

Только не Соня.

Она тогда принесла мне воды и сидела, пока я просто курил. Ничего не говорила, сидела и заражала собой. Запахом волос, нежностью кожи, блеском глаз. Я и балдел от этого.

И уже спустя месяц я понял, что хочу вот так с ней сидеть всегда. Можно молча. Можно, болтая ни о чем. Просто с ней. Не важно где.

Она залезла так глубоко, что вырвать ее можно, только лишив меня сердца. А потом началось другое.

Меня тянуло к ней со страшной силой. Она, вся такая невинная, сексуальная, заняла сны, мысли, дни. И я понял, что если так и будет продолжаться, то я не выдержу и трахну ее. Разрешение мне бы не потребовалось. Ведь ничего не стоило задрать ее короткую юбчонку, оттянуть ткань трусиков и загнать член по самые яйца, чтобы дергалась и верещала, кляла, на чем свет стоит, но стала наконец моей.

Она стала.

Нет, она моя до сих пор. Навечно.

И я ей напомню об этом. Найду, запру и буду трахать, пока не сдохнет. А потом убью и себя. Большего в жизни и не надо.

— Демидов! — слышу лязг металла, прячу член и сажусь на нарах. – На выход!

Странно.

Я никого не ждал.

Впрочем, поговорить с кем-то неплохо. Последнее время я стал чаще драться и меня запирают в одиночке.

Но это неплохо. Здесь можно дрочить, думая о Соне, пока пар из ушей не пойдет. Других занятий не было.

И не нарваться на какого-нибудь педика, который захочет тебя трахнуть. Собственно, из-за этого и драки.

Свою жопу я трогать не дам.

Меня проводят через все тюремные пенаты в кабинет, который предназначается как раз для встреч.

Тут железный стол. Два стула и, разумеется, камера. Руки скованны наручниками. Все по тюремному фен-шую.

Я кидаю быстрый взгляд на дверь, и голову начинает заполнять густая, как патока, фантазия, что сейчас на коленях, извиняясь, приползет ко мне Соня.

Достанет из моих штанов член и на зависть ублюдкам стражникам начнет мне сосать. Глубоко так, смачно, смотря на меня своими голубыми глазками, влажно причмокивая, так, что слюна потечет по ее подбородку и моим яйцам. После развернётся задом и на стол ляжет, раздвинув ноги в стороны.

Но фантазии не суждено сбыться. Стояк мигом пропадает, когда вижу своего бесплатного адвоката и, что странно, адвоката отца.

Вот тебе на.

— В чем дело? Старик вспомнил о порочном сынке? — поднимаю брови, пока один из них приветственно кивает и раскладывает бумаги.

— Добрый день, Герман. Как вы? — спрашивает этот мамин пиджачок Альберт Генрихович.

Усмехаюсь от его глупого вопроса.

— Я в тюрьме.

— М-да, — попытка улыбнуться сметена моим прищуром. – Ну ясно. Но у меня для вас хорошая новость!

— Валяй, — хорошо будет, если я здесь не сдохну, или если не сойду с ума.

— Ваше дело пересмотрено, — бьет он словами, как хлыстом. — Убийство признано самообороной. И срок становится условным.

Условка, серьезно? Что, бля?! Спустя год?

— А что… — в голове начинает шуметь. Неужели Соня? — А что произошло?

Не верю в происходящее, но кажется, мне наконец улыбнулась удача.

— Ну… — адвокат смотрит на камеру и наклоняется ко мне, говоря тише. — Дело в том, что на суд было оказано давление.

Интересно.

— Кем? — тут же загораюсь надеждой и уже призрачным чувством вины перед Соней.

Может не все ещё для нас потеряно?

— Медведевым Игнатом. Знаете такого? Он…

— Знаю, — падаю в бездну отчаянья. Мне бы радоваться, что выйду. Что Медведь не забыл про меня. Но страшно за Соню, потому что собираюсь ее найти. И спросить, а где она, тварь такая продажная, пропадала.

Глава 27.

— А что вы здесь делаете? – спрашиваю адвоката отца Гринько Валерия Максимовича.